На холме — домик. Небольшой, но имеющий тенденцию к росту. Трое мастеровых — двое в ватниках, третий в бежевом пуловере — копаются около нового двухкомнатного строения. Фруктовый сад, огород, куры. Поговорив с мастеровыми, я выяснил, что человек в бежевом пуловере и есть Танев. Вернее, Танев-брат, а главного, который постоянно выскальзывает из моих рук, нет и сейчас.

— Полчаса не прошло, как он уехал, — объяснил Танев-брат, глядя на мастеров.

Но те делали свое дело молча.

— А почему он переселился к вам?

— Да нет, не переселился. Просто приехал погостить. Отдохнуть, подлечиться. Врачи прописали ему воды. А наши источники известны.

Танев-брат говорил спокойно, с убежденностью человека, который лжет не впервые. Он был невысокого роста, крепко сбит, как старый, но еще крепкий шкаф. Лицо было красным от жизни, близкой к природе, и алкоголя. Глаза серые, невыразительные.

— С тех пор как брат поселился у вас, он все время находился здесь? — спросил я, попыхивая сигаретой.

— Вы случайно не из милиции? — поинтересовался, в свою очередь, хозяин, хотя сразу понял, что это именно так.

Я без лишних разговоров показал ему удостоверение и ждал ответа. Черные глаза с пожелтевшим от алкоголя белком глядели на меня спокойно и нагло.

— Ну, — говорю. — слишком долго придумываете ответ.

— А-а, это вы о брате? — догадался Танев, будто до сих пор мы говорили о созвездии Ориона. — Он уехал, и получаса не прошло.

— Это я слышал. А раньше уезжал куда-нибудь?

— Вы о том, ездил ли раньше? Никуда не ездил. Все время здесь торчал.

— Все время? Ты смотри! Три месяца сидели друг против друга и играли в гляделки?

Темные запавшие глаза смотрели на меня как на пустое место.

— И последние дни тоже был здесь, правда?

— Здесь. Куда ему ходить. Нам вдвоем весело. Гуляем…

— И вчера после обеда тоже был здесь, да?

Танев умолк, но во взгляде его не было и тени смущения. Он просто еще не решил, что сказать о вчерашнем вечере. Не получил небось подходящих инструкций.

— И вчера, кажется, был где-то поблизости.

— Насколько широко для вас это понятие — «поблизости»? Охватывает ли оно столицу или сюда входят только Люлин и Витоша?

— Не знаю, ходил он на Витошу или нет. Был здесь, поблизости.

— Браво, — говорю. — А в четверг?

Он, как видно, с самого начала ждал вопроса о четверге. Я его не удивил.

— А в четверг была пьянка, как в молодые годы. Чуть не до утра гуляли.

— Браво, — снова похвалил я, повторяя любимый возглас моего приятеля, судебного врача. — А где происходило это торжество? Внизу, в ресторане, или здесь?

— Здесь, здесь, — уточнил хозяин. — Кто в наши годы шляется по ресторанам?

— А за выпивку кто платил? — поинтересовался я.

Танев-брат поглядел на меня мутными глазами:

— Выпивка братова, закуска моя.

— Ага. А эта пристройка тоже братова?

— Как это — братова?

— Может быть, он так щедро платит вам за ложь?

Двое мастеров в ватниках то и дело поглядывали на нас, заинтригованные моими вопросами.

— А? — он нагло вызверился на меня.

— Вы что пьете? Ракию?

— Ее самую…

— Переходите на вино, — посоветовал я ему. — От ракии очень тупеют.

Мастер в ватнике хрипло засмеялся. Танев сделал вид, что не слышал моих слов. Наглые глаза его смотрели спокойно: «Мы, Таневы, не очень боимся таких, как ты. Грош тебе цена в базарный день. Даже сейчас».

«Черта лысого ты будешь жить в этой пристройке, которую ты так вылизываешь. Отдохнешь в другом месте», — ответил я взглядом, ибо угрожать запрещено законом. Потом повернулся и ушел.

Еще один герой прошлого. Готовый, сюжет для нашей знакомой художницы. Вряд ли она знает его биографию. Бывший политикан, бывший околийский управитель, бывший спекулянт. Не добавить ли еще «бывший человек»? Не верится, чтобы он вообще когда-нибудь был человеком. Очень шаткое у тебя алиби, милый Танев. Свидетель, единственный твой актив — двоюродный брат. А родственники свидетелями не считаются.

Я пришел на вокзал как раз вовремя, чтобы помахать рукой удаляющемуся поезду. До следующего поезда есть еще время, можно погулять. Откровенно говоря, такие прогулки сидят у меня в печенках. Разговоры с людьми, разговоры с самим собой и прогулки, прогулки преимущественно по живописным местам, которые на профессиональном языке называются местом происшествия.

По небу от Люлина идет густой туман, точно тучи дыма. Начался дождь. Он усиливается, но если уж ты надумал погулять, так гуляй. Я поднял воротник плаща и надвинул шляпу на лоб. Неприятно, когда вода заливает лицо.

Пересек село, вышел на шоссе и несколько сот метров прошел пешком по безлюдной местности. Минуло уже много лет, здесь все, наверное, очень изменилось. Изменилась и дорога — ровная и гладко заасфальтированная. Но в призрачном свете осенних сумерек под косыми струями дождя я отчетливо вижу место происшествия — там, впереди, подле голых черных деревьев. Вижу две автомобильные фары, едва освещающие стерню, вижу «опель», зажатый между кюветом и черным туловищем «мерседеса», вижу фигуру шофера рядом с машиной. «Эй ты, песню о Катюше знаешь?..»

— А, это вы?

— Я.

— Почему не садитесь? Впрочем, да, я забыла: вы вечно торопитесь.

— Не всегда. Лишь иногда, — уточнил я и сел за столик.

В кафе «Болгария», несмотря на ранний час, было довольно людно. Не хватало только того, ради кого я здесь. Зато тут Лида. После короткого невинного обмена приветствиями я заказал две чашки кофе и две рюмочки коньяку.

— Ведь вы как будто не терпите алкоголя? — бестактно спросила Лида.

— Это правда, — кивнул я. — Но мой приятель официант сказал как-то, что хорошо воспитанные люди всегда пили и пьют кофе с коньяком или запивают коньяк кофе.

— У меня и в мыслях не было, что вы такой сноб, — проговорила Лида разочарованно.

— Я тоже очень удивился, когда открыл в себе это качество.

— Не портьте хорошего впечатления о вас, — заметила художница, улыбаясь. — А знаете, я почти вижу картину, о которой я вам рассказывала. Назову ее «Допрос».

— В журналах я видел много таких картин, — деликатно заметил я. — Правда, из старой жизни.

— Да, — живо подтвердила Лида. — Героев-рабочих допрашивают полицейские или гестаповцы. И никто не догадался написать картину, когда допрашивает положительный герой, а перед ним сидит настоящий преступник, когда движущей силой является не насилие и инквизиция, а моральное превосходство нового над старым…

К счастью, именно в эту минуту официантка принесла кофе и коньяк. Я предложил Лиде сигарету. Поколебавшись, она неумело закурила. Закурил и я.

— Интересно, — пробормотал я, отпив глоток коньяка, — хотя, откровенно говоря, я не очень хорошо представляю себе вашу картину.

— А я вижу ее так, словно она уже написана. Новый человек похож на вас, а бывший — на Медарова. Вы поднялись, задавая решающий вопрос, а он сидит согнувшись на стуле, раздавленный вашим моральным превосходством…

— Такие люди редко признают себя виновными… — заметил я.

— Ничего, — ответила Лида. — Важно, что он разоблачен, обезоружен, раздавлен.

— Хорошо, — сдался я. — Попытайтесь. Никто никогда заранее не знает, что может выйти.

— Я подумала, — сказала Лида, — и решила просить вас позировать мне. Хотя бы два-три сеанса.

— Вы шутите…

— Вы первый человек, считающий, что я способна шутить. Все уверены, что чувство юмора у меня отсутствует начисто.

— Если не шутите, то вы просто не представляете себе моей работы.

— Вот вы уже и испугались, — проговорила Лида. — Речь идет о каких-то двух-трех сеансах.

— Исключается, — ответил я. — Это запрещено уставом. И в данном случае не имеет никакого значения, какое лицо вы напишете. Вы ведь знаете, что такие, как я, действуют не от своего лица, а от лица закона. Значит, не имеет значения, каким вы напишете своего героя.