Шурка считался воспитанником всего дивизиона гвардейских торпедных катеров, но прижился у Шубина, быть может, потому, что подобрали его именно шубинские матросы.

Да, его буквально подобрали на улице, как больного, голодного котенка. Была весна 1942 года, самая страшная из блокадных весен. Несколько матросов брели вверх по темной улице Чернышевского. Вдруг в перебегающем свете прожекторов они увидели впереди фигурку, крест-накрест перевязанную женским шерстяным платком. Но то была не девочка, то был мальчик лет двенадцати. Он стоял посреди улицы совершенно неподвижно, растопырив руки. Его внезапно поразила куриная слепота.

Выяснилось, что несколько часов назад он схоронил мать. Отец погиб давно, еще под Нарвой.

— Дома-то есть кто?

— Нету.

Две могучие матросские руки с обеих сторон подхватили Шурку, и его понесло по улице, словно бы попутным ветром. Он и опомниться не успел, как очутился в казарме на канале Грибоедова. Там размещались команды торпедных катеров.

Впоследствии в дивизионе с гордостью говорили: «Наш юнга и дня сиротой не был!» И впрямь, после смерти матери прошло всего несколько часов, а он уже находился у моряков.

Он быстро отогрелся среди них, откормился, приободрился. Никто не приставал к нему с утешениями, не поминал мать или отца. Все вокруг были его отцами, заботливыми и взыскательными.

Месяца не прошло после его «усыновления», как боцман уже громогласно отчитывал приемыша — «с упором на биографию».

— Ты зачем с юнгой из ОВРа[6] подрался? Я, что ли приказывал тебе драться? Ты кто? Беспризорник? Нет. Пай-мальчик? Тоже нет. Ты есть воспитанник дивизиона торпедных катеров! Службы Краснознаменного Балтийского флота! Значит, из хорошей морской семьи.

Что же касается куриной слепоты, то она прошла очень быстро с улучшением питания. Более того! Шурка прославился своей «глазастостью», то есть зоркостью, и даже за служил шутливое, но все же лестное прозвище «впередсмотрящий всея Балтики». Случилось это с ним во время минных постановок в шхерах, захваченных врагом.

Звено катеров, разгрузившись от мин, возвращалось до мой, как вдруг Шурка, впередсмотрящий, негромко сказал: «Свет!» Шубин тотчас застопорил ход.

Огонек над водой был вертикальный и узкий, как кошачий зрачок в ночи. Чуть поодаль возник второй, дальше третий, четвертый. Эге! Да тут целая вереница фонариков. Это фарватер, огражденный вешками с фонариками на них.

Такого моряки еще не видали никогда.

Шубин «прижался» к берегу, продолжая наблюдать.

Вдруг огоньки закачались, потревоженные волной, потом начали последовательно исчезать и снова появляться.

Длинная тень бесшумно скользила вдоль фонариков, — заслоняя их. Еще мгновение — и все снова темно, огоньки потухли.

Что это было? Баржа? Катер с низкой осадкой? Или, может, подводная лодка?

Если это была подводная лодка, то, судя по тени, она двигалась, выставив над водой только часть рубки, подвсплыв наполовину. Зачем противнику принимать такие предосторожности в тылу своих гарнизонов, тем более ночью?..

ФВК? Да, это был ФВК, но не просто ФВК.[7]

Вновь обнаруженный ФВК был не только секретным: он был необычным. Для вящей безопасности его даже обвеховали плавучими огоньками!

Что же это за цаца передвигается по нему?

Фонарики больше не зажигались. Светящаяся тропа в шхерах поманила и бесследно исчезла.

Моряки Шубина вспомнили о ней спустя несколько дней, отправившись снова в шхеры, на этот раз с разведывательным заданием — без мин.

Немного не дойдя до того места, где юнга впервые увидел светящуюся дорожку, Шубин быстро застопорил ход, бросил механику: «У фашистов уши торчком!» И сразу же ударили зенитки!

Взад-вперед заметались лучи прожекторов, обмахивая с неба звездную пыль. Ищут самолет? Подольше бы искали!

Вдруг будто светящийся шлагбаум перегородил путь.

Шубин мигнул три точки — «слово»[8] следовавшему в кильватере Князеву. Тот тоже застопорил ход.

«Шлагбаум» качнулся, но не поднялся, а, дымясь, покатился по воде.

Заметят или не заметят?

Горизонтальный факел сверкнул на берегу, как грозный указующий перст. Заметили! Рядом лопнул разрыв. Катер сильно тряхнуло.

— Попадание в моторный отсек, — бесстрастно доложил механик.

Из своего закоулка высунулся радист.

— Попадание в рацию, аккумуляторы садятся!

Вслед за тем фашисты включили «верхний свет».

Над шхерами повисли ракеты, в просторечье называемые «люстрами». Они опускались вначале медленно, потом быстрее и быстрее, искрами рассыпаясь у черной воды, как головешки на ветру. Неторопливо на смену им поднимались другие («люстры» ставятся в несколько ярусов, с тем расчетом, чтобы мишень была постоянно на светлом фоне).

Свет — очень резкий, слепящий, безрадостный, как в операционной. Уложили, стало быть, на стол и собираются потрошить? Нет, дудки!

Две дымовые шашки полетели за корму. Старый испытанный прием! Но Шубин не смог проворно, как раньше, «отскочить». Едва-едва «отполз» в сторонку.

Укрывшись в тени какого-то мыса, он смотрел, как палят с берега по медленно расползающимся черным хлопьям. Дурачье!

Приблизился Князев.

— Подать конец?

Пауза очень короткая. Думать побыстрей!

Приняв буксир, Князев угробит и себя и Шубина. Маневренность потеряна, скорости нет. На отходе догонит авиация и запросто расстреляет обоих.

Что ж, в критическом положении наилучший выход — атаковать! Назад хода нет. Значит, надо прорываться дальше, укрываться в глубине шхер.

— Князев, уходи! Исправлю повреждения, завтра тоже уйду.

— Не оставлю вас!

— Приказываю, как командир звена! Ты поможешь мне! Отвлечешь огонь на себя!

Князев понял. Донеслось слабея: «Есть, отвлеку!» И Шубин сорвал с головы шлем с уже бесполезными ларингами. Аккумуляторы окончательно сели. Он «оглох» и «онемел».

Отстреливаясь, катер Князева рванулся к выходу из шхер.

— Еще бы! — пробормотал Шубин с завистью. — Сохраняя свои пятьдесят узлов[9] в кармане…

Собственные его «узелки», увы, кончились, развязались.

Весь огонь фашисты перенесли на Князева. Бой удалялся.

— Не догнали!

Шурка Ластиков с торжеством обернулся к командиру, но тот не ответил. Изо всех сил старался удержать подбитый катер на плаву. С лихорадочной поспешностью, скользя и оступаясь, матросы затыкали отверстия от пуль и осколков снарядов. В дело пущено было все, что возможно: чопы, распорки, пакля, брезент. Но вода уже перехлестывала через палубу, угрожающе увеличился дифферент.

Оставалось последнее, самое крайнее средство.

— Запирающие закрыть!

Боцман умоляюще прижал к груди руки, в которых держал клочья пакли.

— Хоть одну-то оставьте!

— Обе за борт!

Во вражеских шхерах сбрасывать торпеды? Лишать себя главного своего оружия?..

— То-овсь! Залп!

Резкий толчок. Торпеды камнем пошли на дно.

Все! Только круги на воде. Юнга скрипнул зубами от злости.

Зато катер облегчен! Как-никак две торпеды весили более трех тонн. Командир прав. Лучше остаться на плаву без торпед, чем утонуть вместе с торпедами…

Подбитый катер «проковылял» еще несколько десятков метров и приткнулся у крутого берега.

Мысленно Шубин попытался представить себе очертания острова на карте. Кажется, изогнут в виде полумесяца. От материка отделен нешироким проливом. Берега обрывисты — судя по глубинам.

Ну что ж! Рискнем!

— Боцман! Швартоваться!

Но едва моряки ошвартовались у острова, как неподалеку от них очень быстро прошли три шюцкора.[10]