Вернулась Петрова к вечеру, какая-то уж очень румяная. Прямо морковка. Петрова всегда не к добру краснеет. Это, говорит, от воздуха, двенадцать лет не дышала. А как, спрашиваю, конкурс? — Чепуха, — говорит, — а не конкурс: — Задали три пустяковых задачки — кто всех быстрее веник сломает, среди ста полных бочек найдёт одну пустую и перекрасит всех кошек царства в один цвет. Будто так уж трудно догадаться, если знать народный фольклор, что веник надо ломать по пруточку, бочки скатить с горы — пустая пуще гремит, а чтоб все кошки стали одноцветные, просто дождаться ночи. Потому что ночью все кошки серы.

— Ну и что? — спрашиваю.

— А то, что я одна догадалась. Все остальные-то девчонки — Дурочки! Вот возьму да выйду замуж за Федота.

— Ладно, — говорю, — валяй, вы друг другу подходите. Будете по очереди в бутылку лазить. То ты, то он.

Я, конечно, решил, что Петрова дурака валяет. А наутро заявилась к нам процессия и сообщила, что Петрова действительно заняла на конкурсе первое место, и поскольку получено её предварительное согласие, она торжественно объявляется федотовой невестой.

Я как захохочу, а потом сразу замолчал, потому что увидел, что смеюсь один, а остальные — серьёзней некуда, даже Петрова.

Даже Петрова.

Я тогда смотрю на Петрову, а Петрова глаза прячет.

— Ты что? — хмыкаю, а у самого не хмыканье, а хрип какой-то вышел, — И впрямь собралась за…замуж за…этого?

— Собралась, — говорит Петрова, — Ты пожалуйста не расстраивайся, Качалкин. Так надо.

— Что надо? — ору, — Кому надо? Ты что, Петрова, совсем того?

— Надо, — твердит Петрова, а сама вещички собирает, на меня не смотрит, — Иначе нельзя. Прощай, Качалкин, не думай обо мне плохо.

Это она меня «Качалкиным»! Не Аликом, даже не Олегом, а Качалкиным! И ушла.

Я, честное пионерское, снова за руку себя ущипнул — сплю или не сплю.

Больно. Значит, не сплю. Значит, в самом деле Петрова, моя Петрова, выходит замуж за толстопузого Федота, Круглого Дурака и царского сынка! Чушь какая-то, не может быть. Не может, и всё тут. Сколько я её знаю! Всю жизнь, можно сказать. Она игрушки у меня таскала, состарились вместе, погибнуть решили вместе за Истину, и вдруг такое. Да нет, сейчас она вернётся и крикнет:

Ну что, Алик, здорово я тебя разыграла?

А я скажу:

— Во-первых, Алики в валенках, а во-вторых…

Но Петрова не возвращалась.

Когда я окончательно понял, что она не придёт, я, кажется, заболел. Какая-то странная болезнь — я ни о чём не мог думать, кроме как о Петровой. То я хотел её убить, то, наоборот, собирался спасать и строил всякие невероятные планы. То ничего не собирался, а просто вспоминал какую-нибудь чепуху, вроде того, что она когда-то сказала или сделала. И почему-то ничего плохого не вспоминалось, только самое хорошее. Будто это не я мечтал когда-то отделаться от Петровой, будто она не плакса и приставала, не самая обыкновенная девчонкадве руки, две ноги, а Бог знает кто. У меня ничего не болело, но было так нехорошо из-за мыслей о Петровой, что я места себе не находил. Всё время прислушивался, вздрагивал, и сухие объедки пирогов теперь казались совсем невкусными.

В общем, болел.

А когда выздоровел — напротив, возненавидел Петрову. Ух, как я её ненавидел! «Не думай обо мне плохо«…Как бы не так! Предательница! Она всегда была такой — лживой, подлой, трусливой, только умела хорошо притворяться, как все девчонки. Теперь я вспоминал только плохие поступки Петровой, а хорошие вдруг вывернулись наизнанку и стали казаться ещё хуже плохих. Потому что во всём я теперь видел у Петровой только дурные мотивы, сплошной обман и притворство.

Я со злорадством прикидывал, в какого она превратится персонажа. Девчонка, Которая Предала Друга и Истину и Выскочила Замуж за Толстопузого Дурака и Царского Сынка, Чтобы Жрать Пироги. Или что-то в этом роде.

Я представлял себе, как её заклеймят позором в мире Людей, когда узнают, и какой прекрасной покажется там моя гордая одинокая стойкость по сравнению с её предательством!

А Петрова до того обнаглела, что пожелала, чтоб я присутствовал у неё на свадьбе. И не просто так, а свидетелем, как самый близкий друг. В свадебных обычаях Петрова разбиралась — у них вся родня по нескольку раз замуж выходила.

Сначала я, само собой, намеревался гордо отказаться, но потом передумал. Ну ладно, я тебе покажу свадьбу! Я тебе покажу свидетеля! Я тебе покажу «близкого друга»! Теперь я с утра до вечера придумывал слова презрения, которые брошу ей в лицо в самый торжественный момент. И все мне казались чересчур мягкими.

Ведь эти слова войдут в историю!

И вот наступил день свадьбы. С утра под окнами трубили фанфары, курили фимиам, пеклись для всех Дураков пироги с настоящим мясом и рыбой — по случаю большого праздника. Развешивали портреты Раскрасавицы-царицы, толстопузого Федота и… Петровой. Петрова на портрете выглядела настоящей Дурочкой. Впрочем, скоро она такой и станет. Официально объявили, что невеста согласилась признать все дурацкие принципы.

Меня доставили на Виловодную площадь, где я уже был однажды с Сердитым. Здесь перед свадьбой должна была состояться торжественная церемония посвящения Петровой в Дурочки. А сама свадьба планировалась во дворце.

Площадь была забита битком. Бессейн со статуей Раскрасавицы-царицы оцепили стражники, образовывая довольно большое пространство для особо важных гостей. Я тоже считался «особо важным», хотя к ноге моей и была прикована пудовая гиря.

Одна за другой прибывали кареты. Глашатай выкрикивал:

— Его Очковтирательство министр Благосостояния!

— Его Умопомрачительство Министр Просвещения!

— Его Зубодробительство Министр Здравоохранения!

— Его Сногсшибательство Министр Порядка!

— Министр Заграничных Дел, госпожа Война Холодная!

— Приветик!..

Я обернулся и увидел…Безубежденцева. Его трудно было узнать — эдакий солидный важный господин с брюшком и двумя подбородками.

— Ишь, Петрова-то ваша отмочила!..

— Да, — говорю, — отмочила.

— Небось, — говорит, — загордится теперь, про старых знакомых забудет. Ты б за меня ей замолвил словечко!

— Значит, ты и здесь служишь?

— Министром хочу стать, нерыбонемясной промышленности. Есть вакантное местечко.

— Министром? Так ты ж танцор!

— Какой танцор, — зашептал он, озираясь, — В этом дурацком царстве дважды два — пять, поэтому приходилось всё время танцевать не в такт и… В общем, разучился я. Совсем разучился. К тому же, сам понимаешь, пироги с утра до вечера, растолстел, форму потерял. Лишний раз повернуться трудно. Ты уж замолви за меня Петровой…

— Ладно, — сказал я, только чтоб отвязаться.

— Эх, Олег! — Безубежденцев вдруг уткнулся мне в плечо и зарыдал, — Потерял я свой талант, Олег, начисто потерял! А какой был талантище! Помнишь? Лучший танцор Безубежденцев! Кому служк — тому пляшу…У-уу!..

Но тут подкатила карета Федота, и Безубежденцев исчез в толпе. Как я ни ненавидел Петрову, но мне её стало даже жалко, такой Федот был толстопузый и противный. Он, как всегда, тащил за собой на верёвочке пузатую бутылку, а в другой руке на поводке вёл нашего Волка, Который Всегда Смотрит в Лес. Волк тоже растолстел — видно, мясом во дворце кормили вдоволь.

Но зато вид у Волка был ещё печальнее прежнего. Он то и дело вздыхал, глядя в даль, будто хотел сказать:

— Что ваше дурацкое мясо по сравнению с заветной свободой!

Вслед за Федотом из кареты вышла Петрова. Она была вся в чёрном, как на похоронах. Да, конечно, ведь чёрное — это белое! Петрова подошла ко мне. Она была очень бледная, чёрный цвет ей совсем не шёл, губы дрожали, но она улыбалась. Петрова протянула мне руку.

— Спасибо, что пришёл.

— Я хотел ей сказать, что я ей теперь вовсе не друг, что она для меня теперь на «вы» с самой маленькой буквы, ноль без палочки и всё такое, но почему-то не мог произнести ни слова.

Но руки Петровой я не подал. Я даже спрятал руку за спину.