— Здравствуйте, тётя Тоня. Не беспокойтесь, я за Аликом присмотрю…

Я тогда подумал, что кранты, жизнь кончена. Но даже Петровой не удалось испортить наше путешествие, хотя и приходилось тащить всю дорогу то рюкзак Петровой, то саму Петрову, то ей гриву расчёсывать, которая стала от походной жизни как шерсть у овец, что нам попадались в горах.

Насчёт «овечьей шерсти» Петрова обиделась, схватила ножницы и оттяпала себе полкосы.

— Ну, доволен?

— Теперь как пугало огородное, — сказал я.

Петрова стянула волосы на затылке аптечной резинкой и стала вылитый Чипполино. Тогда она захныкала, чтоб я ей немедленно купил шляпу, как у Утёсова из «Весёлых ребят». В утёсовской шляпе Петрова стала похожа на солнечное затмение — в центре нечто круглое, дочерна загорелое, а вокруг — корона из лохматого белого войлока.

Зеркало у нас имелось одно на всех — у Малики, да и то просто пустая пудреница. Петрова в утёсовской шляпе в нём не помещалась, но то, что помещалось, так ей понравилось, что она эту шляпу больше не снимала, даже спала в ней. Спальный мешок застёгнут до подбородка, а снаружи — голова в шляпе.

— Слышишь? — Петрова высунулась из мешка. Голова в шляпе так и поворачивалась туда-сюда, будто локатор.

Слух у Петровой был феноменальный — подсказки она слышала с последней парты.

Ребята крепко спали, сопели. Тимур даже похрапывал. Снаружи трещали цикады.

— Что я должен слышать? Дрыхни, а то завтра домой поедем!

Обычно это действовало безотказно.

— Труба, — шепнула Петрова, — Слышишь? Нас кто-то зовёт.

— Почему нас?

Но пока я выпутывался из мешка, чтобы привязать её руку к своей, (что я иногда делал в воспитательных целях и ради страховки от петровских сюрпризов), Петровой и след простыл.

Сияла полная луна, сияли крупные южные звёзды, снежные склоны и ледники, откуда мы недавно спустились. И огни белого города внизу, и море в огоньках катеров, в котором мы завтра вдоволь наплаваемся, и лунная дорожка до горизонта…

Трещали цикады. Но теперь и я слышал трубу, играющую побудку, где-то совсем неподалёку, и почему-то мне, как и Петровой, стало очевидно, что она зовёт на помощь. Даже не нас с Петровой, а именно меня, Олега Качалкина. Москва, улица Весенняя, дом 18, квартира 85, Советский Союз.

Вслед за Петровой я пошёл на звук. Ноги так и несли меня, мы побежали, потом почти полетели — так мне показалось, пока не очутились перед чёрной круглой дырой с откинутой, тоже круглой, дверью. Будто крышка от старинных карманных часов.

Петрова попятилась, дрожа от страха и любопытства. Глаза её из-под утёсовской шляпы аж светились, как у кошки.

— Лезь первый, ты же м-мальчик, — выдавила она, заикаясь, — Н-не б-бойся, я с тобой.

Вообще-то я трусом не был, но лезть в это подземелье-часы совсем не хотелось. К крышке была привязана то ли верёвочная лестница, то ли цепь — толстая и, вроде бы, серебряная. Она свисала вниз, как бы приглашая — ну же, скорей! Снова из чёрной дыры прозвучала труба. Эх, была — не была! Я стал спускаться, следом — Петрова, едва не наступая мне на макушку.

Под нами и впрямь был циферблат. Лунные часы — старинные светящиеся римские цифры и два серебряных лунных луча вместо стрелок. Луч короче и луч длиннее. Оба подползали к двенадцати.

— Они отсчитывают тьму, — услыхали мы ломкий мальчишеский голос, — Солнечные показывают свет, а эти — тьму. Ваше солнечное время заканчивается, грядёт лунное…Ночь и хаос. Кончилась эра светлых годов, товарищи!

Я сразу узнал этого сурового мальчика-воина из гайдаровской сказки — в шинели до пят, с винтовкой через плечо и в будённовке. Но дул он совсем не в горн и не в трубу, а в небольшую то ли флейту, то ли дудку, которая в лунном луче сверкала и переливалась, будто хрустальная.

Я решил, что всё это мне снится, и ущипнул себя за руку. Больно. Тут же меня ущипнула Петрова, ещё больнее. Я наступил ей на ногу. Петрова взвизгнула и брыкнулась.

— Да не снюсь я, всё и вправду хуже некуда, — вздохнул Кибальчиш, — Вот слушал ваш разговор у костра, кто о чём мечтает, — и про самолёт-невидимку, и про город-сад в заполярье, и про элексир вечной молодости, который надумала изобрести эта барышня…

Петрова заявила, что никому и никогда про этот элексир не рассказывала, хоть и мечтала про себя.

— Рассказывала-не рассказывала — какая разница, всё равно уже ничего не сбудется. Ни страны нашей больше не будет, ни дружбы народов, ни «человек проходит, как хозяин», ни пионерлагерей, ни самих пионеров…И белый город у моря, и эти горы содрогнутся от взрывов и покраснеют от крови. И снова проклятые буржуины всех одолеют, предадут, всё прожрут и пустят по ветру…Щипайся-не щипайся, Качалкин, — никакой это не сон.

Тут Кибальчиш так больно наступил мне сапогом на ногу, что я заорал, что ладно, пусть не сон, только что же теперь делать?

Мальчиш сказал, что когда подслушал у костра наши мечты и планы, то подумал: вот настоящие ребята, готовые на подвиг, которые могут попытаться спасти великое дело борьбы за освобождение человечества. Что он долго звал, играл нам побудку, но все дрыхли.

— Лишь ты, Качалкин…

— Он тоже дрых, это я услыхала, — перебила Петрова. — Только нет у нас и в помине никаких буржуинов, всё-то ты врёшь, Мальчиш. А если б и были, то никак не сумели бы нас победить, потому что страна наша — самая сильная, могучая и несокрушимая в мире, которую даже фашистские полчища не одолели.

Мальчиш печально сказал, что полчища не одолели, а горстка буржуинов одолеют, потому что вся наша сила была в Тайне, которую знали даже дети. Но проклятый Плохиш всё же изловчился и похитил Тайну, чтобы продать буржуинам за бочку варенья и корзину печенья. А без тайны мы против них бессильны. И уже движется на нас снова со всех сторон рать невидимая, выглядывает «из-за спины РСДРП мурло мещанина», прячутся пока что изменники за высокими заборами да кремлёвскими стенами, но вот-вот пробьёт их час. Час тьмы…

Петрова заявила, что не верит ни одному его слову, что он псих и паникёр, и вообще, если б не его героическая биография, надо бы заявить куда следует. Я же сказал, что не может быть психом и паникёром павший смертью храбрых. А Мальчиш добавил, что и вруном никогда не был. Просто он всё видел своими глазами, потому что сам тоже из сказочного измерения, куда утащил проклятый Плохиш нашу Тайну. Что он, Мальчиш, бросился в погоню и уже почти догнал жирного Плохиша, но ворюга из гайдаровской сказки смылся к Чёрту на Кулички. А эти Чёртовы Кулички — самое страшное и опасное место в сказочном измерении, там собран весь отрицательный опыт человечества, коварные ловушки на каждом шагу.

— О, если б я мог туда попасть! — воскликнул он, — Но у меня нет главного — времени. Моё время кончилось. Ни минуты не осталось, ни секундочки…А ты богач, Качалкин, у тебя вся жизнь впереди. Ты ещё можешь всех спасти…Ровно в полночь в полнолуние седьмого месяца седьмого дня тот, у кого вся жизнь впереди, может войти в пролом во времени и попасть на эти самые Кулички.

Сколько их побывало в этих местах, всевозможных туристов и отдыхающих! Одни дрыхли, не слышали, другим лень было вставать…То трусили, то не верили. Или были слишком стары…Времени всё меньше, Качалкин, буржуины приближаются — глаза завидущие, руки загребущие…Точат зубы на народное добро. Видишь зарево за морем? Это они. И если ты тот самый герой…

— Да! Алик — «тот самый», — перебила Петрова, — Но ни на какие Кулички ему нельзя. Я тёте Вале обещала…

— Скоро полночь, — Мальчиш обращался только ко мне, — Ровно в двенадцать сомкнутся два лунных луча и на несколько секунд расступится время. И пока часы будут бить полночь, ты сможешь пролезть в чёрную дыру во времени. За час ты должен разыскать и добыть Тайну и успеть вернуться. Не успеешь — останешься в сказочном измерении навсегда.

— За ча-ас! — ахнула Петрова, — Да за час только до палаток сбегать туда-сюда…

Мальчиш пояснил, что у них в сказочном измерении земная минута равна году. То есть час — это шестьдесят лет.