Даже Аликом не назвала, приставать не стала, такая усталая и замученная. Мне стало жаль Петрову.

— Давай помогу.

— Не сумеешь. Надо осторожно, чтоб ворс не повредить.

— Ну, как знаешь. А зачем тебе такой коврище?

— Не задавай глупых вопросов, Качалкин. Знаешь, какой у меня теперь дом? Пойдём, покажу.

Я хотел сказать, что мне некогда, что мне надо ещё повидать остальных и побыстрей вернуться к моим машинам, но Петрова уже втащила меня внутрь склада. Это было длинное полутёмное помещение, сплошь заставленное мебелью. Чего здесь только не хранилось! Какие-то допотопные резные буфеты, белые стулья с тонюсенькими изогнутыми ножками, обитые потёртым шёлком и с табличками: «Не садиться»! — вроде как в музее. Петрова сказала, что это — редкая старинная мебель, что она с большим трудом разыскала её в городе, притащила к себе, и теперь за ней ухаживает, ремонтирует, реставрирует и всё такое. В других залах стояли современные стенки — полированные тёмные, полированные светлые, полированные под дуб и под красное дерево.

Петрова объяснила, что за этой мебелью ухаживать легче, чем за антикварной, но зато она не представляет такой эстетической и прочей ценности. Потом я увидел шкафы для посуды, как у нашей соседки Наталии Дмитриевны — многие Наталье Дмитриевне ужасно завидовали, что у неё этот шкаф, и что у неё есть время и связи бегать по магазинам и добывать такие бесподобные вещи. В этом щкафу были так хитро расположены зеркала, что посуды казалось в несколько раз больше, чем на самом деле. Допустим, поставишь один сервиз, а кажется, что шкаф битком набит сервизами, и все гости удивляются и завидуют, сколько их у тебя.

Но на складе у Петровой и без того сервизов было навалом, и ещё всякие полочки, тумбочки, люстры, торшеры, вазочки и всё такое.

— Здорово! — сказал я, — Ну, а где ты живёшь?

— Как где? — удивилась она, — Здесь. Это всё моё. Ни у одной девочки в мире столько нет.

— Ну а…ешь? Спишь?

— А-аа, — зевнула Петрова, — Знаешь, спать и есть как-то некогда. Иногда удаётся выкроить часиков пять, так для этого у меня раскладушка. А насчёт еды — тут какие-то психи всё банки закатывают, вот я у них и таскаю понемногу. Яблоки, помидоры, огурчики.

— А у меня поблизости — только сливовый компот.

— Психи, — сказала Петрова, — Ну зачем им столько банок?

— А тебе зачем столько мебели?

— Не задавай глупых вопросов, Качалкин. Сравнил мебель с какими-то банками. Ладно, ты иди, у меня дел невпроворот.

Я собирался похвастаться своими машинами, но почему-то расхотелось. Иду, и как-то мне не по себе. И машины уже на ум не идут — всё Петрова перед глазами. Тощая, чумазая, глаза ввалились и блестят нехорошо. В руке — тряпка. А вокруг шкафы, шкафы…

Бреду себе, вдруг меня окликают:

— Олег, Олег! Остановись, погляди на меня!

Голос вроде бы знакомый, только не пойму, откуда. На улице никого, одни вещи. Здание вроде магазина, витрина стеклянная, за витриной перед зеркалом манекен сидит в каком-то немыслимом платье — само платье чёрное, а на нём луна и звёзды сверкают. Я на платье загляделся, — манекен мне улыбается. Лицо вроде знакомое, только, как и у Петровой, похудевшее — щёки ввалились, длинный нос торчит…

— Варька? Ты что там делаешь?

— Или не видишь? — пропела она и глаза закатила, — Сказочное космическое платье примеряю, последний писк моды. Впечатляет?

Не успел я ответить, что да, впечатляет, — Варвара уже в другом наряде. Смотрит на себя в зеркало, любуется.

— Брючный ансамбль для прогулок по сказочному побережью в плохую погоду. Ну как, впечатляет? Смотри внимательней, туалеты каждые пять минут меняются.

— Ты что, манекенщицей стала?

— Вот ещё глупости! Это всё моё — платья, костюмы, купальники, шляпки, туфли…Всё самое красивое, самое модное. Ни у одной девочки в мире…

Она опять преобразилась, на этот раз во что-то вроде чешуйчатой русалки с ластами-плавниками на плечах и колышащейся юбочкой-хвостом.

— Костюм для подводного плавания. Впечатляет?

— Впечатляет. Только зачем тебе? Ты ведь и на воде плавать не умеешь.

— А зачем плавать? Важно, как я в нём буду выглядеть. Разве это не интересно?

— А витрина зачем?

— Чтоб и другие могли на меня полюбоваться. Только не смотрит никто, ты первый. Здесь все странные какие-то, озабоченные. Вещи с места на место перетаскивают, банки закатывают, на машинах мимо мчатся, — нет, чтоб на меня глядеть…

— И подолгу ты так маячишь?

— Да сколько сил хватает. За сутки иногда успеваю примерить по двести моделей.

— Спишь по пять часов, — сказал я, — питаешься консервами…

— Чёрная смородина в собственном соку, — вздохнула Варвара, — Надоела до смерти.

— А у меня — сливовый компот. Приходи, угощу.

— Я бы с удовольствием, некогда всё. Стой, куда же ты? Сейчас шубы пойдут…

Но мне плевать было на её шубы, мне стало совсем скверно.

Бедного Макара я нашёл за городом на ферме. Он хоть и валился с ног от усталости, но тут же потащил меня осматривать своё хозяйство. Макар сообщил с гордостью, что теперь у него не несколько каких-то жалких телят, а собственные стада. И ферма тоже ему принадлежит, и молочный завод, и колбасный цех, и маслобойня, и сыроварня — работы навалом. Прежде здесь работало много народу, но Макар их пожалел, отпустил отдохнуть, пообещав присмотреть за хозяйством, а они так и не вернулись. Спать приходится по четыре часа, а питаться банками сгущёнки и плавлеными сырками.

Но он счастлив. Банок сгущёнки у него уже несколько десятков тысяч, а было бы ещё больше, если бы их не воровали эти чудики из города.

Когда я спросил, зачем ему одному столько сгущёнки, Макар глянул на меня с жалостью, как на дурачка, и снисходительно ответил, что никогда, ни у одного пастушка в мире не было такого количества банок со сгущёнкой.

Вот так. У Петровой — шкафы, у Варвары — тряпки, у Макара — сгущёнка.

А у меня — машины.

Невесело размышляя и сопоставляя, возвращался я домой. Глядь — танцор Безубежденцев навстречу. Поздоровались.

— Небось, и здесь кому-то служишь?

— Служу, что поделаешь, — поморщился Безубежденцев, — Ох, и надоело! Я привык к славе, аплодисментам, к бурной реакции зала, а выступать перед столами, шкафами и тумбами, сам понимаешь… Шкаф, даже высоко поставленный, он шкаф и есть. В общем, я всё же предпочитаю служить царям, а не вещам.

— Вещам?

— Будто не знаешь! Здесь все служат вещам…

Так вот, в чём дело! В этом городе живут Вещи, и мы все у них в плену. Они заманивают разными хитрыми способами в свой город, подчиняют, превращают в своих рабов. Всех, кто клюнул на Золотую Удочку, или на что-нибудь подобное.

А мы ничего не замечаем. Нам кажется, что мы сами владеем вещами, а не они нами. Потом мы погибнем, а вещи переживут нас. А может, мы тоже превратимся из людей в банки с компотом или сгущёнкой, в шкафы, шубы или в жестянки на колёсах. Такие дела.

Суховодов сдержал слово: — машины мои были в полном порядке, обещанные шины и запчасти разложены на брезенте на самом видном месте. Машины при виде меня радостно загудели — мол, встречайте, хозяин пришёл, и у меня в душе всё перевернулось. Нет, не могу я их бросить. Пусть я всё понимаю, пусть в плену, в рабстве — не могу, и всё тут.

До полуночи я с ними возился и боролся с собой. Суховодов молча помогал мне менять шины, ремонтировать, подкручивать. О Дудке-Побудке — ни слова. Он знал, что я должен сам принять решение.

Наконец, я управился с делами, съел банку сливового компота и отыскал среди пропахших бензином тряпок наш рюкзак. Помоги нам в последний раз, Дудка-Побудка!

— Если тебе трудно, могу я, — предложил Суховодов.

— Нет, я сам.

Какой же красивый и сильный был её звук — будто это и не дудка вовсе, а военная труба или горн. Будто настоящий трубач играет на заре побудку.

— В дорогу! Поднимайся, человек, расправь плечи. Вспомни, что ты — человек! Пора в дорогу!