«Но Он, зная помышления их, сказал им: всякое царство, разделившееся само в себе, падёт.

Если же и сатана разделится сам в себе, то как устоит царство его? А вы говорите, что я силою вельзевула изгоняю бесов.

Если же я перстом Божиим изгоняю бесов, то конечно достигло до вас Царствие Божие.

Кто не со Мной, тот против Меня; и кто не собирает со Мною, тот расточает». /Лк. 11, 17–23/

А поскольку «церковь в параличе», народ пал и обезбожился, отцов-молитвенников настоящих нет, вера ослабела, а дьявол ходит «аки лев рыкающий, ища, кого поглотити»… Поскольку света, которого боятся вампиры, взять неоткуда, остается только осиновый кол… И «не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более того, кто может душу и тело погубить в геенне».

— То есть вас и рабов ваших, сын тьмы…

«Он никогда не поддавался иллюзиям. Заставил даже нас, кого называл открыто империалистами, воевать против империалистов…» — это из речи Черчилля в палате лордов.

— И когда Черчилль обещал ускорить высадку союзного десанта в Германии, Иосиф «перекрестился», — прошипел АГ, — В общем, он достал меня, это «лицо кавказской национальности», имеющее наглость саму тьму заставлять работать на свет…

И я нашептал ему: — Иосиф, ладно, я всё понимаю, ты считаешь себя пастырем вроде библейского Моисея или Давида, приставленным Господином пасти и хранить овец Его. Ну хорошо, ты возвёл надёжную ограду, загнал туда овец, отстрелялся от волков внешних… Но теперь появились внутренние, в овечьих шкурах, и ты прекрасно знаешь, что, кроме святых, все люди — овцеволки или волкоовцы — что больше нравится… «Две бездны, две бездны, господа, в один и тот же момент одновременно», — как говаривал Достоевский… Ты не можешь отменить первородный грех — волки будут плодиться непрестанно, заражая стадо, у тебя не хватит сил справиться. Ты один по сути, Иосиф…

Он ответил, что оборотни становятся зверьми во тьме, что в Антивампирии будет повсюду ходить охрана с фонарями, и часы никогда не будут бить полночь… В конце концов «В чём застану, в том и судить буду». Ни один хищник не войдёт в Царствие, и если человек умрёт человеком… Он на всё знал ответы, этот семинарист, он нагородил повсюду табу, отсекающие соблазны — накопительство, вещизм, заграничные поездки, блуд, не говоря уже об извращениях, наркотиках… Как в той сказке, где от царевны прятали все иголки, потому что было предсказано, что она однажды уколется и умрёт. Железный занавес, глушилки, цензура… О, как он берег своё стадо, создавая государство, где нет тьмы и часы никогда не бьют полночь!

Он говорил, что как пост для верующего — не самоцель, а средство изгнать бесов, так и социалистическое государство, Антивампирия — средство защитить паству от бесовских страстей, рабства у Мамоны. Путь к обретению ими Бога. Он говорил, что для свершения греха нужны соблазны и определённые условия, и задача пастыря «неверующего стада» — он так и сказал «пастыря неверующего стада» — оградить, увести и защитить.

Он привёл слова Толстого применительно к себе самому, что «Никаких прав у человека нет, у него есть только обязанности перед Богом, перед людьми и перед самим собой». Я не стал его спрашивать о партии, зная, как он при случае безжалостно с ней расправлялся ради Дела.

«Партия — бессмертие нашего Дела. Партия — единственное, что мне не изменит…»

— Что-то мы с тобой часто цитируем Маяковского, — усмехнулся АХ.

— Не удивительно — этот умел как никто различать в революции святую и звериную сторону одновременно. Он боготворил её, и, когда она обернулась к нему звериным своим оскалом, не выдержал и спрыгнул с поезда.

РЕВОЛЮЦИЯ — ОБОРОТЕНЬ… Шекспир!

«Из жалости я должен быть суровым. Несчастья начались — готовьтесь к новым». Это тоже Шекспир.

Иосиф, в отличие от Маяковского и других слабонервных, никогда не обольщался и не паниковал: «Не беспокойся — написал он матери, — я свою долю выдержу». — «Он был человеком необычайной энергии, эрудиции и несгибаемой силы воли, резким, жёстким, беспощадным, как в деле, так и в беседе, которому даже я, воспитанный в английском парламенте, не мог ничего противопоставить…» Это, как ты догадался. Позитив, — снова свидетельствует Черчилль.

Сказал ли когда-либо Иосиф в сердце своём Господу, подобно Моисею: «Я один не могу нести всего народа сего, потому что он тяжёл для меня». /Чис. 11, 14/?

Про то нам неведомо.

1928 г. Выезжает в Сибирь в связи с хлебозаготовками в крае. Проводит в Барнауле совещание по вопросу о хлебозаготовках. Занимается вопросами хлебозаготовок в Новосибирске, Рубцовске, Омске. Участие в 9 пленуме исполкома Коминтерна. Речь «О трёх особенностях Красной Армии». Доклад комиссии Политбюро ЦК по поводу шахтинского дела. Доклад «О работах апрельского объединённого пленума ЦК и ЦКК». Речь на 8 съезде ВЛКСМ. Статья «Ленин и вопрос о союзе с середняком». Руководство пленумом ЦК ВКПб. Речи «О программе Коминтерна», «Об индустриализации и хлебной проблеме», «О смычке рабочих и крестьян и о совхозах». Доклад «Об итогах июльского пленума ЦК». Избран в комиссию по выработке программы Коминтерна. Избран членом Исполкома Коминтерна. Речь «О правой опасности в ВКПб». Речь на пленуме «Об индустриализации страны и о правом уклоне в ВКПб». Речь «О правой опасности в германской компартии».

1929 г. Работа «Национальный вопрос и ленинизм». Руководство пленумом ЦК и ЦКК, речь «О правом уклоне в ВКПб». Руководство 16 Всесоюзной конференцией. Статья «Соревнование и трудовой подъём масс». Участие в работе 5 съезда Советов СССР. Статья «Год великого перелома». Руководство работой пленума ЦК. Разоблачение бухаринской оппозиции.

«Колхозное движение, принявшее характер мощной, нарастающей антикулацкой лавины, сметает на своём пути сопротивление кулака, ломает кулачество и прокладывает дорогу для широкого социалистического строительства в деревне». /И. Сталин/

И он побежал, гремя лыжами, продолжая терзаться: — Нельзя ехать, надо остановиться, что-то придумать… Но они смотрят — останавливаться нельзя. Это покажется подозрительным. Он оглянулся — машина всё стояла. Им было интересно, успеет ли он. В конце концов, он может сойти на следующей станции. Нельзя не ехать — они смотрят.

Он шагнул в тамбур, двери сдвинулись. Электричка тронулась, набирая скорость. Двое парней дымили в тамбуре, Денис прикурил у них. Сейчас он всё скажет. Им, этим. И тем, что сидят в вагоне. Они вместе выйдут на следующей станции — добровольцы обязательно вызовутся, должны же они понять… Он скажет…

Что бросил раненого товарища. Что тот находится за две остановки отсюда, да ещё километров шесть лесом. Что прошло не менее двух часов, а он Денис Градов, почему-то пребывает в тёплой электричке, идущей на Москву.

Ничего он не скажет. Когда он это понял, приступ внезапной дрожи, мучительной, до дурноты, погнал его куда-то сквозь вагоны, спугнув безбилетных мальчишек, которые в весёлой панике присоединились к его бегу.

Прекрасный принц, превратившийся вдруг в гадкого урода. Осознавший, что это уродливое обличье отныне — он сам, истина его и сущность, и что придётся примириться, свыкнуться с этим уродством, с тем, что прежде осуждал и презирал. Оправдать и полюбить, потому что он не мог не любить себя.

Да, он спасал свою шкуру, и он прав, потому что его смерть — конец, ничто, а после смерти Лёнечки, и ещё тысячи Лёнечек, и тысячи тысяч Ленечек останется и бег электрички, и горячая ванна, куда он залезет, как только вернётся, и монтажная, и институт, и хруст лыж-крыльев, рассекающих розовую голубизну, и закаты, и восходы, и весна, и лето…

Да, он ничего не сказал. Ни этим, в машине на станции, ни в тамбуре электрички, и опять же так было надо, потому что в случае гибели Лёнечки он оказался бы кругом виноват. А теперь… Теперь Денис Градов, сидящий у окна электрички на Москву — обычный пассажир со станции Черкасская, который добрался на лыжах до Власова, толком не успел посмотреть натуру, потому что началась метель, и поспешил через лес на станцию. Власово рядом с Черкасской. Все правильно, всё совпадает.