Из-за всё-таки налетевших комаров она заснёт лишь под утро. И приснится ей рыжая Альма, пропавшая в далёком детстве собака, которую повсюду безуспешно искала и оплакивала Яна, и тогда, и потом в снах, находила на несколько мгновений, прижимала счастливо к себе, дрожащую и повизгивающую от восторга, и тут же просыпалась. Или приходил другой сон, оставалось лишь ощущение тёплого трепещущего тельца и тоска по этому ощущению.

Но в нынешнем сне Альма по-хозяйски, как в детстве, проскользнёт в дверь, возьмёт из миски кость и ляжет у порога. А на безмолвный вопрос Яны стукнет хвостом, не отрываясь от кости, и тоже безмолвно скажет — Да, я здесь живу, и жила всегда, с тех пор как ты меня искала, когда была маленькой, и потом в снах, и вот теперь ты нашла меня, и отныне мы будем вместе.

Сон был настолько реальным, что Яна, открыв глаза, глянет первым делом на дверь, и не увидит, разумеется, никакой Альмы. Но тоски не будет, а спокойная уверенность, что она где-то здесь, скорее всего в саду, или возле ганиного домика, или убежала на дорогу по собачьим своим делам. И стоит лишь позвать — солнечным бликом мелькнёт среди зелени её лисий хвост.

Яна стояла на балконе, чувствуя на щеке и руках едва ощутимое тепло разгорающегося где-то за придорожными тополями солнца. И сад, и дом, и вьющаяся каприфоль, и другие цветы там, внизу, тоже повернувшиеся к солнцу в блаженно-трепетном предвкушении жаркого дня, — странно, всё здесь, как и Альма, будто давным-давно ждало её.

Всё, кроме людей, разбредшихся по саду — в одиночку, по двое, группами — с книгами, лопатами, тяпками, лейками. Каждый делал своё дело — рыхлил, полол, поливал, читал на скамье, так же подставив щёку разгорающемуся солнцу. Они отторгали её, хоть и улыбались, кивали, но как-то натянуто. Впечатление это было ещё более ощутимым, чем вчера — впрочем, натянуто они были и друг с другом — Яна ожидала увидеть некое восторженное экзальтированное слияние в едином молитвенном порыве — ничего такого. Никогда прежде не встречала Яна такого странного разобщения — даже за прополкой на одной грядке — каждый сам по себе. Ни словечка, никакой попытки сближения. Вот двое спорят на скамье, горячо, страстно, о чём-то Иоанне непонятном. Выяснили, что к чему, и сразу же, совершенно потеряв интерес друг к другу, разошлись. И даже утренним молитвам на веранде внимали хоть и вместе, но всё равно каждый сам по себе…

Только дети были вместе — перешёптывались, перемигивались, переталкивались, чтобы по окончании молитв с родительского разрешения выкатиться единым ликующим клубком с веранды, через сад и сквозь забор.

— Ку-паа-ться!..

Яна последовала за ними. В заборе оказалась калитка, за калиткой — тропинка между чужими заборами. Заборы кончились, начался лесок. Яна сняла туфли и, роняя их то и дело, добежала по тропинке до круглого лесного озерца, наполовину затянутого ряской и кувшинками. Там, где, видимо, помельче и почище, плескалась малышня. Мальчик постарше зорко следил, чтобы никто не утонул.

— Дальше коряги нельзя! Вера, ты знаешь, что такое послушание?

Иоанну мальчик приветствовал чем-то вроде поклона. Она узнала Егорку Златова. Хотелось искупаться, но бельё её мало походило на купальник.

— Всё, живо выходим, и на солнышко вытираться! Скорей, я вам стрекозу покажу.

Деликатно уводя детей, Егорка протянул ей полотенце:

— Возьмите, вернёте маме. Мы вас подождём, здесь местами очень глубоко.

— Идите, ничего со мной не случится, — улыбнулась Иоанна.

— Никогда так не говорите, это гордость. Всё во власти Божией.

От его неулыбчивого взгляда ей стадо не по себе. Ну и мальчик! Пока она пыталась плавать, путаясь в водорослях, он вытирал детей, одевал, не глядя в её сторону, и всё же — спиной, что ли? — почувствовал, что она выходит из воды. И только тогда исчез вместе с детьми.

И у калитки он ждал её, чтобы закрыть изнутри на задвижку.

— Собаки забегают, грядки топчут, — пояснил он. Мама просит вас к завтраку.

— Благодарствую, — в тон ему сказала Яна.

Кувыркнулось сердце — на скамье поджидал её Ганя. Неужели она так никогда и не привыкнет? Он спросил испуганно, когда она собирается уезжать, она ответила, что никогда не собирается, вот только привезёт кое-что необходимое и засядет писать с дядей Женей детектив. Ганя поначалу решил, конечно, что она шутит, потом просиял:

— Вот и хорошо, привезёшь мне краски… Я молился, чтобы ты не уехала.

Какое у него лицо!.. Она опять подумала, что к счастью, видимо, невозможно привыкнуть. Что его труднее, оказывается, выдержать, чем горе, что от него тоже разрывается сердце, и всё время хочется плакать. И вообще умереть.

— Пожалуйста завтракать, — позвал снова Егорка.

Все уже сидели за столом на веранде. По лицам Вари, Глеба, и деда Иоанна поняла, что разговор состоялся. Дед, видимо, плёл про детективное соавторство, Глеб сверкал угольными своими глазищами. Варя оправдывалась, что Яна ведь может и в машине своей поселиться, или где-то неподалёку, очень даже запросто. Так или иначе, худшее, видимо, было позади. Прочли молитву, съели по тарелке вермишели с томатным соусом «Южный» и свежей зеленью, выпили кто чаю с вареньем, кто черный кофе с сахаром — на выбор. Ели-пили молча, только когда обнаружилось, что дед пьёт кофе с вареньем, Варя не выдержала.

— Нет, дядя, ты меня сегодня уморишь…

И напрасно он доказывал, что отдельно пьёт кофе и отдельно ест варенье, — все не то чтобы смеялись, но оживились. И оттаявший Глеб сказал, что раз на то пошло, он просит Иоанну ехать не сегодня, а завтра, после обеда, чтобы доставить в Москву отца Киприана. На что та, разумеется, согласилась.

Новые ганины работы ей в тот день посмотреть так и не удастся — успокоенный, что она никуда не исчезнет, он сразу же после завтрака скрылся в мастерской, сказав ей: «Приходи»… Но она не стала мешать, осталась на половине Глеба /флигель был разделён надвое/, что Глебу понравилось. Было трогательно наблюдать, как он ревностно опекает Ганю, считая, видимо, что сам Господь поручил ему ответственнейшую эту миссию. Потом в отсутствии Гани он сам ей покажет его последние работы на Евангельские сюжеты — «Вифлеемская звезда», «Зачем ты усомнился?» /Христос подаёт руку тонущему Петру/, «Исцеление слепорождённого», — всё, кроме «Преображения Господня», над которым Ганя работал все каникулы и никому не показывал. Свет Фаворский. Тема преображения смертной плоти, победы Христа над смертью.

Глеб попытается завести с ней профессиональный разговор о ганином величайшем мастерстве и «новом слове» — она лишь отмахнётся, сказав, что ничего в этом не смыслит, что она понимает вариных больных — ей тоже хочется приложиться к руке Христа или краю одежды на Ганиных картинах и заплакать.

Но это потом, а пока она не стала мешать Гане, — осталась в проходной Глебовой половине среди икон, детских рисунков — тоже на духовные темы, и самих детей, расположившихся с бумагой, цветными карандашами и красками за длинным деревянным столом. Ей хотелось посмотреть, что они там с таким увлечением рисуют, но она боялась Глеба и смиренно рассматривала иконы. Потом Глеб велел вытащить стол в сад и там рисовать, чтобы не шуметь и не мешать «отцу Игнатию». Сказано это было, разумеется, в её адрес. Яна задержалась возле Егорки, который расчищал очень тёмную икону со сколами и царапинами.

— Старинная?

— Да нет, начало девятнадцатого. Видите, складки на одежде, объёмность. Вот эта — семнадцатый.

Яна выслушала небольшую лекцию, как распознавать возраст икон, что такое «ковчег», и что краски по-настоящему следует приготавливать из различных минералов — из малахита, ляпис-лазури и охры, что Господь даровал нам для росписи храмов все цвета радуги — Егорка так и сказал про радугу.

— На кого он похож? — думала Яна. Тёмнорусые гладкие, на косой пробор, волосы, по-детски нежный рот плотно сжат, напряжённый прищур тёмных, как у Глеба, глаз — будто какая-то неведомая точка меж ним и собеседником приковывает его внимание, будто с точкой этой, или сам с собой, ведет он разговор, чуть оттопыренные уши…