Уезжаю в Вышний-Волочек и ожидаю там последствий моего путешествия в Петербург. Через несколько дней приходит ко мне исправник и объявляет, что меня немедленно требуют в Тверь, в губернское правление.

Отправляюсь. Встречает меня вице-губернатор (фамилию его запамятовал) и таинственно приглашает к себе в кабинет.

— Вы подавали прошение министру внутренних дел? — спросил он, любезно предлагая мне место около письменного стола.

— Да, подавал.

— Резолюция господина министра на вашу просьбу такова: разрешить вам в городе Вышнем-Волочке постановку драматических спектаклей и взыскать в вашу пользу с губернатора нашего все убытки, понесенные вами с начала сезона по сие число.

После небольшого молчания, вице-губернатор сказал:

— Относительно последнего, Александр Павлович просил меня передать вам, чтобы вы зашли к нему на квартиру.

— Слушаю.

Я откланялся и хотел было уходить, но он меня остановил вопросом:

— Зачем было ездить с жалобами, неужели нельзя было покончить эти пустяки домашним образом?

— Я был вынужден к этому систематическими притеснениями начальника губернии…

— Ну, ладно, пожаловались вы министру внутренних дел, но зачем было еще министру двора доносить. Знаете ли вы, что из этого произошло?

Я отвечал отрицательно, вице-губернатор продолжал:

— То, что Александр Павлович отставлен от должности губернатора.

Это известие поразило меня до крайности и я пожалел, что сгоряча не остановил Сосницкого от сообщения графу Адлербергу происшедшего между мною и Бакуниным недоразумения. Убытков, разумеется, с него я не искал, хотя все это происшествие обошлось мне не в одну тысячу рублей. Вот какой, по-видимому незначительный случай послужил поводом к смещению с губернаторской должности Бакунина.

Только в июле начал я сезон и, конечно, ни коим образом не возвратил своих потерь за первую половину лета, хотя дела шли порядочно и труппа моя чрезвычайно нравилась жителям. Особенным успехом пользовались рассказов и Васильев, оба в то время молодые и оба талантливые. Впрочем, последний тогда не был еще окончательно сформирован, и я помню, как он сробел при первом появлении перед новою публикою. У него была поговорка: «сударь ты мой», которую он обыкновенно вклеивал при всяком удобном и неудобном случае. Выступил он в старинном водевиле «Кетли или возвращение в Швейцарию». Ему следовало пропеть куплет, начинавшийся так:

Павел Васильевич сбился с такта и исковеркал этот мотив во что-то невообразимое, пропев его:

Публика неистовствовала от смеха, а сконфуженный артист предпочел весь остальной свой музыкальный номер промолчать.

— Что с тобой, Павел, сделалось? — спрашивал я его потом.

— Оробел… язык проглотил, сударь ты мой…

Про оговорки на сцене существует масса анекдотов самого потешного свойства. В особенности отличаются оговорками провинциальные лицедеи, у которых редкий спектакль проходит без того, чтобы кто-нибудь из них «не проврался».

Бесспорно, это одно из величайших зол в смысле сценического успеха. Прежде всего терпят от этого авторы, потом публика и потом уже неминуемо актеры. Благодаря неуместно сказанной фразе, не во время произнесенному слову, получается очень часто искажение всей пьесы. Также теряет много пьеса и от того, что зрители хохочут там, где бы им следовало быть расположенными к слезам. В этом случае у публики иллюзия исчезает, эстетического удовольствия, за которым она собственно и идет в театр, не испытывается, и актеры в ее глазах получают слишком невыгодную себе оценку. Все одно к одному: актер глупо оговорится, публика не во время развеселится, а это в значительной степени расхолаживает всех действующих лиц; исполнители, как говорится, выходят из своих ролей.

Через это сценическое действие утрачивает свой вид и пьеса терпит незаслуженное fiasco.

Для избежания этого зла есть рациональное средство: внимательнее относиться к делу и тверже заучивать свои роли. Но где теперь найти таких, по истине, жрецов искусства?! А ведь только этим и можно достигнуть точной передачи мысли автора, без вольных и невольных погрешностей искажения. Крупные оговорки есть следствие уродливой актерской привычки говорить на сцене своими словами, мало придерживаясь текста пьесы. Я не знаю каким образом развивается эта пагубная привычка в провинциальных актерах, но знаю, что ею они щеголяют друг перед другом, как особенно выдающейся услугой родному искусству. Подобное небрежное отношение к делу, допускаемое невежественными служителями сцены, разумеется, находит себе место только в провинции, где современные театральные деятели смотрят на искусство исключительно с точки зрения материальной, где преследуются исключительно только гроши. Эти грошовые представители храма Мельпомены в последнее время дошли до такой поражающей смелости, чтобы не сказать более, что переделывают, в смысле перефразировок и самовольных добавлений, классический репертуар. Язык Шекспира, Гоголя, Грибоедова, этим господам кажется устаревшим настолько, что без их комментарий и без их соли, эти авторы идти уже не могут. Должно быть поэтому провинциальная сцена в настоящее, время производит удручающее впечатление и значение драматического театра в провинции теперь не превышает какого-нибудь ярмарочного балагана с труппою бродячих комедиантов. Это обстоятельство, главным образом, и ведет к окончательному упадку сцены, которая уж и без того давным-давно не блещет должным морализирующим и воспитательным характером для толпы.

На подмостках казенных столичных театров, оговорки не встречаются почти совсем, вследствие того, что представителям этих сцен положены границы и предъявлены к ним строгие требования относиться к искусству честно и благородно. Положим, что столичные актеры имеют несравненно более возможности к этому честному и благородному отношению, нежели провинциальные, которым, пожалуй, это может послужить отчасти оправданием, — в силу того, что столичным актерам на разучивание ролей дается время довольно продолжительное, а именно месяц и даже более, что репетиций для одной пьесы у них бывает от 8 до 15, тогда как провинциальные должны приготовить роль в день, много — в два, и играть ее с одной или двух репетиций. Но все-таки и при таких относительно тяжелых условиях, извиняющих многое, настоящему артисту можно достигнуть некоторой порядочности в отношении честной исполнительности требований искусства и стать выше обычного уровня, заполоненного в данное время какими-то необразованными, полуграмотными «выскочками», ничего общего с театром не имеющими и выплывшими на подмостки Бог знает откуда.

Но с другой стороны, если бы разбросать столичных актеров по русским захолустьям, то не многие из них долго продержали бы знамя «честного и непорочного отношения»; большинство сбилось бы на традициях, если так можно выразиться, своих захолустных коллег и впало бы в непростительные «отношения», взваливая все это, разумеется, «на глупые требования не чуткой провинциальной публики». Конечно, это заведомая ложь, но ведь нужно же на кого-нибудь свалить, нельзя же признаться в собственной несостоятельности!

Из нижеприведенных анекдотов можно заключить, что многие из актеров не просто оговаривались, а умышленно перевирали или присочиняли целые фразы для того, чтобы заставить зрителя улыбнуться. Наиболее наивные думали на этих улыбках построить свой успех!