Гриша, желая выручить Хованского, бросился было на Лыкова, но ошеломленный ударом сабли по голове, упал без чувств.

Мрачен и безмолвен как могила следовал Хованский за отрядом Лыкова, и долго не мог дать себе отчета во всем сейчас происшедшем пред его глазами. Около полудня прибыли они к месту пребывания Двора и Хованский с ужасом увидел приготовленный для него эшафот.

Спустя несколько времени Хованский был казнен по распоряжению вышедшего из царских покоев Милославского.

Солнце склонялось уже к западу, тускло освещая своими догорающими лучами одну избу села Пушкина, в которой под образами на завке лежал в бесчувственном состоянии молодой человек, голова которого была повязана белым рушником, окровавленным в нескольких местах. В изголовья у молодого человека сидел монах, который от времени до времени прикладывал свою руку к голове лежавшего. Полуседая борода, резкие, мрачные черты лица и проницательный взор монаха делали его страшным. В избе, как равно и на улице, никого не было видно, потому что жители села с раннего утра были угнаны с приказом не возвращаться домой до солнечного заката.

Пред самым закатом солнца раненый очнулся, застонал от боли в голове, открыл глаза и несколько минуть с равнодушным любопытством смотрел на черный потолок избы. Монах увидел его пробуждение, но не хотел прерывать первых его мыслей со сна и только с живым участием следил глазами за всеми его движениями. Наконец, внимание проснувшегося обратилось и на окружающие его предметы. Встретившись взором с блистающими глазами монаха, раненый, забыв о своей ране, вскочил и, сидя на скамье вперил свой взор в монаха,

— Каково тебе, друг мой Гриша? — спросил монах, усиливаясь смягчить свой суровый голос.

— Это ты, дядечка? Где же я? Жив ли или на том свете? — вскричал Гриша.

— Что твоя голова? — сухо произнес монах.

— Голова?.. А что? — спросил Гриша, схватив себя за голову и тотчас вскрикнул от боли. — Да теперь помню… Бедный князь… Мы не послушали тебя, дядя, и наказаны за это. Не знаешь ли что случилось с князем? — прибавил Гриша.

— То, что и со всеми нами должно будет когда-нибудь случиться. Людей, подобных ему не заставляют долго ожидать окончания дела. Приятели его верно уж поторопились, — мрачным голосом проговорил монах.

— Что ты хочешь сказать, дядя?

— То, что одним злодеем стало меньше, — отвечал монах.

С недоумением смотрел Гриша несколько минуть на монаха, не говори ни слова. Хоть он и да понимал тайного смысла речей его, но угадывал, что гибель Хаванского свершилась, что это ужасное событие приятно монаху, что следовательно он из числа тайных врагов его. Но кто же этот таинственный монах? Почему он врагу своему Хованскому вверил десять лет тому назад своего племянника, о сохранении коего он, по-видимому, столь сильно заботился? Все эти вопросы толпились в уме Гриши, но он слишком мало знал обстоятельства того смутного времени, а потому он снова перешел к вопросам об участи князя и княгини.

На эти вопросы монах сурово отвечал, что, хотя и не был там, куда отвезли Хованского, но может побожиться, что его в живых уже нет. Что же касается до княгини, то участь её должна быть одинакова со всеми вдовами опальных бояр: ее запрут в монастырь, постригут против её воли, а имущество возьмут в казну.

— Милосердый Боже! Надо ее поскорее уведомить, чтобы она бежала и захватила с собою хоти все ценное из имущества, — вскричал Гриша.

Что то похожее на улыбку, мелькнуло на поблеклых устах монаха и он, покачивая головою, проговорил:

— Дитя мое! Как же мало учил тебя немец познанию света. Бежать, бедной Елене бежать! Куда?

— Послушай, дядя, — сказал Гриша нахмурив брови. — Ты может быть и хороший человек, но слова твои никуда не годятся. Бели ты хочешь, чтобы я тебя любил и повиновался тебе, то во-первых, никогда, не говори ничего дурного о князе и княгине; а во-вторых придумай средство спасти княгиню от грозящей ей опасности.

— Я уже давно послал ей радостное известие, что муж её не существует в живых, — холодно отвечал монах. — Спасти же ее от предстоящей участи может одна, сила; а мы с тобою вдвоем не в силах победить полки Милославских и царевны Софии. Если ты чувствуешь, что рана твоя позволяет тебе, то мы с тобою, с наступлением ночи отправимся в Москву, явимся в стрелецкие слободы и расскажем об участи постигшей их начальника. При помощи стрельцов быть может Елена будет спасена, а без этого она наверное погибла.

— Так едем же сейчас. Ране мне не мешает. Сними с меня эти полотенца, — возразил Гриша.

— Нет, друг мой, ты должен носить эту повязку трое суток, потом уже я сам сниму ее и осмотрю твою голову. Впрочем, когда я перетащил тебя сюда с улицы и внимательно осмотрел твою рану и, не найдя ни малейшей опасности, дивился, почему ты так долго лежал без чувств.

— Теперь я все помню, — сказал Гриша. Когда задний отряд врубился в нашу кучку, то я уже был ранен в голову, но вероятно слегка, потому что стоял на ногах и рубил саблею во все стороны; но вдруг, оглянувшись, увидал, что на нас скачет конный отряд и, прежде, чем я мог что либо придумать к своей защите, лошадь с налета ударила меня грудью в голову и я повалился под нее, а больше ничего не могу припомнить.

— Это самое и спасло тебя от неминуемой смерти, дитя мое. Я с утра следовал за тобою, с горестию глядя на твое непослушание моим заповедным речам. Ни к чему теперь упреки? Кто знает, что все это случилось к лучшему. Тебе, конечно, жаль Хованского?

— Без сомнения. Но я тебя не понимаю, дорогой мой дядечка, твои речи столь таинственны. Объясни мни, хотя малость о чем ты хлопочешь, — возразил Гриша.

— Придет время, когда ты, сын мой, все узнаешь; а теперь ты еще молод. Скажу тебе только, что я отнюдь не осуждаю твоей благодарности Хованскому и привязанности к княгине Елене. Напротив, подобный чувства облагораживаюсь молодость и поощряют к великим делам. А когда ты будешь постарше, то собственным опытом узнаешь чего стоят все люди! Не зачем загадывать вперед, еще успеешь вдоволь натерпеться. Идем!

Гриша хотел было выйти из избы, но монах остановил его и, с неприсущею ему нежностью сказал:

— Еще одно слово, Гриша. Вчера я предостерегал тебя, сегодня вытащил из могилы, а теперь знаешь ли куда веду тебя?

— Куда? В Москву, к стрельцам, — отвечал Гриша, глядя с недоумением.

— Но знаешь ли чем кончаются предприятия подобные нашим.

— Нечего тут думать! Идем! — сказал порывисто Гриша.

Монах опустил руку Гриши, подошел к образам, сделал три земных поклона, шепотом проговорил молитву и, подойдя к Грише, простер руки над его головою и глухим голосом произнес:

— Пойдем, дитя мое.

После этого монах взял Гришу за руку вывел на двор, отвязал двух лошадей, вероятно заготовленных раньше и сначала помог Грише сесть, а потом сел сам и крупною рысью наши путники направились к Москве.

Только на рассвете они прибыли в стрелецкие слободы, где царствовало всеобщее смятение, так как стрельцы уже узнали о казни князя Хованского. Без толку говорили все разом и не знали на что решиться Но с появлением в их среде таинственного монаха положило конец бестолковому гомону. Все замолчали и прислушались к речи его. Смысл которой состоял в том, чтобы идти в Троицкую лавру и требовать выдачи Голицына и Милославского, главных виновников смерти Хованского. бессмысленная толпа стрельцов повиновалась таинственному монаху и без порядочно двинулась к Троицкой лавре. Впереди этой толпы шли монах и Гриша. Последний шел, как-то подневольно, не принимая никакого участия в буйстве своих сотоварищей стрельцов. Подойдя к воротам Троицкого монастыря монах снял с себя рясу и оказался одетым в костюм воина, что Гришу весьма удивило, так как он никогда не видел своего дядю в подобном наряде.

Ворота монастыря были заперты и таинственный монах требовал, чтобы их немедленно отперли, грозя в противном случае войти в монастырь силою. Стоявшие на монастырских стенах стражи отвечали, что они испросят на то разрешение игумена.