— А знаешь, что Севарен этот, который «Наутилус» отгрохал, давеча Нобелевку получил?

— Севарен? Нобелевку? — Я был так удивлен, что едва не поперхнулся душистым грибком.

— Да! Сам не поверил, пока в интернете на пяти разных сайтах не прочитал! — Трофим сверкнул стеклами очков.

— И за что?

— За фундаментальный вклад в развитие представлений о вариациях периода полураспада радиоактивных веществ!

— Силен! Не ожидал, что он такой серьезный ученый… Я думал, он больше по коммерческой части… Ну или там по организаторской!

— Злые языки утверждают, что так оно и есть. И что реально открытие это сделал чувачок по имени Бользе, который сначала десять лет на Севарена горбатился, а потом скончался при невыясненных обстоятельствах. Не хочется, конечно, думать плохое про Севарена, но…

— Но, в общем, ясно, — вздохнул я.

Мы с Трофимом выпили за науку. А потом еще раз за нее же.

На меня нахлынули воспоминания о нашем визите в «Наутилус». Парящая Пирамида, грохот голосов, недоумевающие люди внизу…

Теперь, когда сумбур событий отступил и я свыкся с мыслью, что Инвестор действительно смог достичь советского прошлого, один вопрос стал все чаще посещать меня: что означают те десять лет, которые Инвестор обречен дожидаться рокового апреля 1986 года?

Как соотносятся они с нашей реальностью, с тем временем, где сейчас живу я, Комбат? Ведь и апрель 1986 года для меня, Комбата, — далекое, состоявшееся прошлое. Я живу в реальности, в которой ЧАЭС взорвалась. В которой был Второй выброс. В реальности, где распад СССР и Зона отчуждения — непреложные данности.

Так, значит, Инвестор, пролежав в припятских болотах десять лет до апреля 1986 года, ничего поделать не смог? Не смог предотвратить катастрофу? Или нам следует просто ждать, ждать еще десять лет, и тогда мы вдруг проснемся в каком-то другом, новом мире — похожем на тот, который я недавно посетил во сновидении?

Сложно всё это, отцы. Так, за бутылкой, эту загадку не разгадать. Пусть ее разгадывает сама жизнь.

Апрель — август 2009