Стояла такая тишина, что, казалось, можно было услышать, как перешептываются между собою звёзды, перед тем как погаснуть и исчезнуть в бесконечной голубизне светлеющего неба. Семён Дайн полз вдоль задней стены домика, чутко прислушиваясь к каждому шороху: начальник штаба, майор, видимо, ещё крепко спал, а часовой, охранявший вход в дом, как на беду, вдруг остановился у двери.

Надо было тут же решить, как быть дальше. Отвлечь внимание часового!.. Разведчик принялся рыться в карманах, спокойно, не спеша достал кресало и ком коричневой ваты, пропитанной марганцовкой. Один удар по кремню – и вата задымилась. Но не закуривать собрался Дайн, да и некурящий он был. Нет! Он прижался к стене и изо всех сил швырнул дымящуюся вату на передний двор.

Часовой, почуявший запах дыма, начал искать горевший предмет, затем принялся озадаченно разглядывать дымящуюся вату, не понимая, откуда она взялась. Воспользовавшись этим, Семён Дайн внезапно выскочил из-за стены, страшным ударом опрокинул немца на землю и ухватил его за горло…

Несколько минут спустя разведчик осторожно открыл дверь и вошел в хату. Он уже мысленно представлял себе встречу с майором, который, по его расчётам, ещё сладко почивал в столь ранний час. Рисовались ему и другие варианты всё той же встречи, на случай, если в хате кроме майора окажутся и другие немцы. Семён нащупал гранату, нагнулся к голенищу, где был нож, но ничего не взял. Больше всего он полагался на свои руки, на их ловкость и силу. Они всё могли сделать бесшумно, а это обеспечивало успех дела.

Он остановился в сенях и долго прислушивался к тому, что делалось в хате. Но его ухо, такое изощрённо-чуткое, способное услышать самый тонкий звук, не уловило ничего. Было похоже, что в доме нет ни единой души. Он открыл дверь, и та скрипнула. Остановился, снова прислушался, огляделся – никого. На столе, видно недавно сколоченном из новых сосновых досок, были разбросаны бумаги, наверное никому не нужные. У стены, против входа, стоял самодельный шкаф, на верхней полке его лежали в беспорядке какие-то канцелярские и бухгалтерские книги, на средней были горкой навалены чёрные сухари. Нижняя дверца оказалась запертой. Одно окно было завешено шинелью.

В углу одиноко висело распятие. Сын божий не без удивления разглядывал грязные карнизы под потолком и стену, на которой чья-то рука старательно наклеила обертки от конфет, лубочные картинки и иллюстрации из журналов, а между ними – сердечки, вырезанные из серебряной фольги. В кухне, наполовину занятой большой печью, тоже никого не было. Семён приподнял заслонку, заглянул в печь. Она была холодная.

Возникал вопрос: если в доме никого нет, кого же охранял часовой?

Было ясно, что майор живет не здесь. Ни постельных принадлежностей, ни койки в хате не было. Стало быть, тут помещалась только канцелярия. В этот ранний час она была ещё пуста. Но скоро сюда придут, надо только подождать… Всё дело в том, что ещё рано… А если не придут? Что тогда? Может быть, немцы пронюхали, что наши готовят наступление, и сами оставили село? Возможно, они за ночь успели отойти на двадцать, а то и на тридцать километров… Что тогда должен делать Семён Дайн?

И снова вставал вопрос: кого же или что охранял тут часовой?

Семён Дайн стоял в маленькой кухоньке и мучительно искал ответа на вставшие перед ним вопросы. Тут-то и увидел он на полу детский башмачок. Почему-то один этот башмачок лежал на полу, посреди кухни. Семён поднял его и долго разглядывал. Сердце заныло. Вспомнилось: три года не держал он в руках детской вещицы. Три года! А поди же, кажется, будто только вчера это было: приехал он в Николаев и два часа рыскал по детскому универмагу. Чего только не накупил он тогда для своего сынишки! Среди вороха вещей и игрушек были, конечно, и башмачки. Кожаные, красненькие, с кисточками. Ну что это были за башмачки! Башмачки-крошки, в каждый из которых влез бы разве что один его палец. Вероятно, поэтому и казались они такими милыми…

Ещё в сенях Семён Дайн приметил лестницу, которая вела на чердак. Сейчас он подумал, что, поскольку всё равно придётся ждать, не надёжней ли будет спрятаться на чердаке. Там, верно, есть слуховое окошко, через которое можно понаблюдать за тем, что происходит на улице… Он вышел в сени. Дверь снова скрипнула.

Стоя у слухового окна и упираясь головой в черепицу крыши, Семён разглядывал деревенскую улочку. Ни единого звука – ни человеческого голоса, ни петушиного крика, ни мычания коров, ни собачьего лая; деревня словно вымерла. Вокруг было пусто и тоскливо.

«Но кто-нибудь должен же прийти!» – убеждал себя Дайн и, напрягая слух и зрение, прижимался головой к черепичной крыше. Чтобы мысли снова не унесли его к жене и сыну, он стал про себя считать: «Один… два… три… пять… двенадцать… двадцать…»

К дому подъехала легковая автомашина, из неё почти на ходу выскочил немецкий солдат. Он толкнул ногой калитку. Вслед за ним из машины вылез невысокий широкоплечий, звенящий медалями и крестами майор. Шумно и тяжело ступая, он сделал несколько шагов по направлению к дому.

– Где часовой? – резко спросил он у солдата.

Солдат захлопнул калитку, подскочил к двери и, прежде чем открыть её, громко окликнул часового. Не получив ответа, он повернулся к майору и недоумевающе доложил:

– Его нет, господин майор!

– Глупая свинья! – процедил майор и, скрипнув сапогами, крикнул: – Немедленно найти эту свинью и доставить ко мне!

Теперь уже Дайн не сомневался, что этот офицер и был тот самый майор, которого он ждал. Разведчик не знал по-немецки, но, когда солдат помчался за хату и, вернувшись оттуда, что-то испуганно доложил офицеру, Семён понял: речь шла об исчезнувшем часовом.

Майор на минуту задумался, потом снова отдал приказание солдату. Тот вошел в дом.

Семён слышал, как солдат открыл ключом дверцу шкафа, потом проследил через слуховое окно, как он вынес и уложил в машину стопку канцелярских книг и аккуратно увязанную пачку бумаг: видимо, их заранее подготовили к отправке.

Сложив бумаги в машину, солдат вернулся в дом. Через минуту он снова появился на пороге, нагруженный книгами, папками, пачками бумаг.

«Так вот что охранял часовой!» – смекнул Семён Дайн.

«Майор… солдат… шофёр… – всего трое», – считал он про себя. Их трое, а он – один. Правда, он мог бросить ручную гранату, но это не входило в его планы. Это не только ничего не дало бы, но испортило бы всё дело. Предположим, он убил бы всех троих, а что толку? Ему приказано привести «языка», живого «языка». Для этого его, Дайна, отозвали из роты, оказали высокое доверие, дали ответственное задание…

«Надо действовать с умом!» – твердил про себя Семён и чувствовал при этом, что время убегает, как вода в быстрой речке. Вот солдат снова подошел к дому… уже в третий раз. Если теперь он заберет последнюю пачку бумаг, машина уедет – и поминай как звали… Так не должно быть!

Вдруг в доме раздался стон – громкий, протяжный, мучительный. Это было настолько неожиданно, настолько тревожно, что солдат, прибежавший за бумагами, остановился как вкопанный, с разинутым от испуга ртом. Однако он тут же спохватился и побежал в сени, к лестнице. Ему показалось, что стонал кто-то именно на чердаке… А кто же кроме часового мог там быть? Значит, с ним что-то приключилось!

Семён Дайн притаился на чердаке, возле самой лестницы. Он больше не стонал. Он ждал. По лестнице поднимался немецкий солдат. Вот из люка вынырнула его голова, ещё одна-две ступеньки – и он окажется рядом с Семёном. На чердаке было темно, солдат ничего не видел, да ему и не положено было видеть.

Одним ударом Дайн уложил его на месте. Потом оттащил от люка, чтобы ноги не висели над лестницей. «Осталось двое, – думал разведчик. – Всё меньше, чем трое».

Теперь Семён шел к майору. Нет, не шел, так не ходят. Он сделал всего три шага: два – по лестнице, третий – через сени. Он был страшен. Увидев его, майор лишился речи. Семён, правда, толкнул его, но толчок этот он позволил себе только «для внушения».