– А мы, сказать по правде, и не надеялись, что вы выкарабкаетесь!
Между прочим, этот самый доктор и ещё один майор, некий Мак-Нил, частенько подсаживались ко мне и предлагали совершить с ними турне по Соединенным Штатам. Они, прошу пана, создадут мне рекламу, продадут билеты по высоким ценам, а я должен буду рассказывать собравшейся публике о подземелье, где пробыл больше тысячи дней.
– Это сто тысяч долларов чистого дохода! – уверял меня Мак-Нил. – Вы представляете себе, какую мы создадим вам рекламу: «Человек номер 1269 из подземного ада!», «Больше тысячи дней в могиле!», «Живой мертвец разговаривает с публикой!» Доллары потекут к нам рекой!
Мне, разумеется, не хотелось бы вас огорчать: американцы – ваши союзники, я это знаю. К тому же у меня вовсе нет желания говорить о них плохо. Но предложение, сделанное доктором и этим самым майором Мак-Нилом, так растравило мне душу, такую причинило боль… Ну, объясните, может быть, я отстал и не понимаю: скажите, как можно величайшие страдания людей превратить в товар, торговать им и выручать за него деньги? Я готов скорее перерезать себе горло, чем выступать за деньги перед праздной толпой с рассказом о том, кем были для меня товарищ Эрнст, Вася…
Человек должен прожить свою жизнь так, чтобы людям, знавшим его, было больно и тоскливо, если он умрет. Таким человеком был Вася! Таким же был и товарищ Эрнст.
Я ушел из госпиталя, как только почувствовал, что смогу пройти хоть полкилометра без посторонней помощи. Не попрощался ни с врачом, ни с майором. Мне было не до них… Я, прошу пана, шел домой.
Кто меня ждал там, дома? Да и был ли у меня дом? Над этим я не задумывался, точно так же, как не задумывался над тем, почему мне хочется жить. К слову сказать, эти два желания – жить и быть дома – стоят рядом, их почти нельзя отделить друг от друга! И чем больше вы хлебнули горя, тем сильнее хочется жить: чем больше довелось страдать на чужбине, тем дороже становится родной дом!
Я шел домой. Казалось бы, на этом можно закончить. Но вот в пути случилось так, что однажды я проснулся среди ночи и пошел в обратную сторону. «Иди! Иди!» – твердил мне какой-то внутренний голос. «Иди, возвращайся в подземелье! Посмотри, не остался ли там кто-нибудь из твоих товарищей? Узнай, кто из них спасся. Может быть, ты найдёшь хоть останки Васи, товарища Эрнста, Али, Цоя, Ивана… Это дело твоей совести – найти их и предать земле, рассказать о них людям! Иди!..»
И я шел – день, другой, третий, десятый… Я возвращался по знакомой мне дороге.
Уже возле самой долины меня задержал патруль. Привели в комендатуру.
Допрашивал меня офицер, по всей вероятности, американец. Очень важный был офицер. Он долго со мной возился: всё хотел узнать, что меня привело в этот горный район. Я чистосердечно рассказал о своём намерении пройти в подземелье.
– Что за подземелье? – удивлённо и вместе с тем не скрывая раздражения, спросил офицер.
– То самое, где мои товарищи и я пробыли много месяцев! Мы там работали…
– А у вас не бывает галлюцинаций? – уже совсем разозлился офицер. – Я вам покажу подземелье! – И он нажал кнопку на столе.
Пришел конвой, и меня увели.
На этот раз, как оказалось, моя жизнь висела, как слеза на реснице. Я был ближе к смерти, чем в ту ночь, когда нас поставили лицом к стене на подземном плацу. В камере, куда меня бросили, сидел молодой чех Прохазка – один из тех, кого война взяла подростком и всё же не сумела уничтожить. Он рассказал мне, что из этого района ещё никто не выбрался.
Горячий и отчаянный, Прохазка помог мне, и мы вместе бежали.
Восемьдесят четыре дня длился наш путь. Должен сказать, что в эти дни дороги цивилизованнейшего континента были усеяны людьми, подобно нам напрягавшими остатки сил, чтобы добраться до родного угла. Питались мы большей частью у солдатских кухонь, укрывались от дождя в казармах, а на ночь забирались в развалины. О, в них недостатка не было!
Если бы мне довелось прожить не одну, а несколько жизней, то и тогда я не встретил бы столько людей, сколько встречал в те дни. И если бы мне суждено было родиться великим судьей, и тогда, верно, не довелось бы мне выслушать такого множества разговоров о справедливости и неправде. И если бы мне понадобилось рассказать обо всём этом – не хватило бы целой жизни. Да и рассказчик я, как вы сумели убедиться, неважный.
С Прохазкой мы дошли до Одера. Тут наши пути разошлись: он повернул на юг, я продолжал брести на восток.
Оставшись один, я вдруг затосковал. Слишком большой груз тяготил душу. Мучили воспоминания, а вспоминал я тех, кого уже не было в живых. Я возвращался на родину, но кто ждал меня там? Шел я теперь куда медленней, часто останавливался, подолгу валялся на траве. Не было ни желания, ни сил подняться, и только дождь и непогода гнали меня вперед.
И вот однажды дорога привела меня в лес. Был жаркий летний день, безветренный и сухой. Тишина, царившая в лесу, заставила меня вздрогнуть: вспомнилась мне та тишина… там… вы знаете где. Было непонятно, почему в этот яркий тёплый день лес стоит такой безмолвный, такой неживой. Всё это, однако, тут же разъяснилось. Я вышел на поляну и остановился с поникшей головой. Это была выжженная термитными снарядами площадка – плешь, созданная войной. Даже трава не росла здесь, а деревья вокруг были угольно-чёрными; их не питала уже своими соками земля, не оживляло солнце. А посреди поляны, словно зловещее напоминание о бывшей здесь некогда жестокой схватке, темнел остов бомбардировщика с двойными крестами на боках. Рухнув в лес, бомбардировщик глубоко врезался в песчаный грунт, да, видно, земля не захотела принять его. Так и остался он – наполовину ушедший в могилу, наполовину на поверхности, будто собираясь ещё, при первом удобном случае, подняться, чтобы снова сеять по земле ужас и смерть.
Вот почему лес и поляна были так безмолвны и грустны.
Но мне только так показалось.
Я уже собрался было пойти своей дорогой, как вдруг услышал тоненький, нежный писк. Нет, мне не почудилось, писк раздался где-то рядом, где-то совсем близко. Не успел я повернуть голову, как мимо меня пролетела небольшая пёстрая птичка, и я услышал её резкий, тревожный крик. Она улетела, но теперь ясно слышался другой, более протяжный голосок, шедший откуда-то снизу.
Долго пришлось мне искать и прислушиваться. Гнездышко было укрыто надёжно. Четверо дроздят, трогательно-смешных и беспомощных, устроились в металлической нише, рядом с пружиной, которая действовала, когда нажимали на гашетку… И вот сюда-то отважный дрозд натаскал вдоволь сухого сена, несколько тоненьких клочков пакли – и наладил семейную жизнь.
Не знаю… Не смог бы вам объяснить почему, но мне вдруг стало стыдно. Больше я уже не валялся на траве, не спрашивал себя, куда и зачем иду.
Это – всё!
Ну вот, я, как мог, кратко и не всегда последовательно, рассказал о том, что пережил. Все эти мои страдания, может быть, достойны сожаления, сочувствия или ещё чего-нибудь в этом роде. Пустяки, прошу пана! Не я один пережил, не я один потерял! По-моему, говорить надо не о том, что я потерял, а о том, что нашел…
Сегодня я рылся в развалинах моего домика, разгребал рыхлую, пересохшую глину и откопал два резца. Они мне служили ещё в той, прежней жизни. Очищал я их от грязи, пальцами стирал ржавчину и, как водится, думал при этом. Сердце моё наполнилось волнением, тревогой. Ожила давнишняя мечта… Вы помните, как терзался я в поисках образа, как долго и мучительно его вынашивал? Хотелось мне создать образ человека, в котором сочетались бы мужество борца, безграничное доверие и любовь к людям труда и нужды, немеркнущая мудрость, орлиная зоркость. Но сколько ни искал я тогда, образ этот виделся мне только в мечтах, причём каждый раз представлялся другим.
Теперь я точно знаю, каков он, потому что видел его. К нему обращены взоры людей, ищущих опору, лелеющих мечту о жизни, поднимающихся на борьбу со злом.
Говорят, голос птицы поймет только птица! Может быть, потому я так глубоко понял я почувствовал рисунок, увиденный на стене камеры. Я не знал в ту пору, что случится через несколько минут, и, если хотите, не верил, что подземелье выпустит хоть одного живого свидетеля на живую землю. Но уже тогда понял, что образ, о котором я так долго и мучительно думал, найден и живет в моем сердце.
