Это было обыкновенное сообщение, без призывов, наказов или каких бы то ни было советов. Заключённые из цеха оттисков не желали выполнять эту работу. Мы вольны были поступить по-своему.

В конце концов, сообщение, полученное из цеха оттисков, в какой-то степени казалось даже неожиданным. Ведь прошло уже немало времени с тех пор, как мы узнали, зачем нас держат в этом подземелье. Благодаря более или менее налаженной связи мы уже точно установили, что работаем на фабрике фальшивых документов, и всё же до сих пор не отказывались от работы. Правда, разговоры об этом возникали, но мы тут же решали, что нет смысла пока рисковать людьми из-за каких-то бумаг.

Меня этот вопрос долго не оставлял в покое. Хотелось, видите ли, понять, почему мы все, уже точно зная, для какой цели нас держат на этом предприятии, не отказываемся от работы. Отчего бы нам не собраться вместе и не плюнуть в глаза нашему коменданту?

Надо сознаться, что, рассуждая так с самим собой, я меньше всего думал о возможных последствиях. Когда Вася показал нам бланк консульского свидетельства и предупредил, что нам, возможно, прикажут выполнить эту работу, я, если помните, первый сказал, что мы не будем её делать, что мы должны отказаться от выполнения подобных заказов. Мнение Васи, заявившего, что пока нет смысла рисковать, было принято нами чуть ли не в штыки. Тогда нам казалось, что он просто не верит в наши силы. Только позже, когда Шарль и Али предложили внести в этот бланк поправки, только тогда я, можно сказать, по-настоящему понял, что нам надо действовать с умом. Ведь одно неосторожное, необдуманное движение могло привести к самым неожиданным и трагическим последствиям. И тут мне вдруг открылась вся наивность вчерашних утверждений Хуана относительно реки, которая в любой момент могла затопить наше подземелье. Возможно, где-то поблизости и протекала река, которой суждено было стать нашей могилой, но, чтобы избавиться от нас, начальству вовсе не нужны были столь сильные средства. Стоило только приостановить работу вентиляционных камер, как прекратилось бы поступление воздуха. Да мало ли как можно было справиться с обитателями этого подвала! Эсэсовцы умели уничтожать людей. О, этому их учить не приходилось! Мы были отрезаны от мира. Наше существование полностью зависело от высокого начальства, никогда нами не виденного. И этим обусловливалось всё. Настроение, желания, надежды, чувства и даже силы наши накапливались и тут же таяли, потому что над нами стоял жестокий и страшный (особенно страшный потому, что мы не знали, не видели его) дьявол, всякая борьба с которым казалась бесполезной, а может быть, и невозможной.

Порой мне начинало казаться, что Али был прав, когда спросил Амадея: «А зачем она тебе, эта жизнь? Чтобы съесть ещё двести мисок супа?»

Это нужно понять. Али – такой горячий, такой преданный работник комитета, даже он иной раз не видел выхода и ничего не мог предложить отчаявшемуся товарищу.

Однажды ночью нас разбудил Пророк. Он кричал во сне и махал руками, будто отбиваясь от чего-то. Вероятно, его мучил кошмар. И – странное дело – вместо того, чтобы пожалеть Пророка, успокоить его, люди обозлились. С разных сторон послышались грубые, раздраженные реплики:

– Заткните ему глотку!

– Ишь, разорался!

– Не с женой спит!

– Двинь его хорошенько, чтобы замолчал!

Я вам вот что скажу: и до этого плена каждому из нас случалось идти нелёгким, а порой и опасным путем. Иной раз, оступившись, шагнешь в трясину и чувствуешь, что засасывает тебя, – вот-вот и силы кончатся, дышать нечем, кровь стынет… Вокруг не видно ни единой светлой щелочки, рука не находит опоры в пустом пространстве. Всё крепче сковывает душу тоска… Что делать? Откуда ждать поддержки? Тут бы прочитать молитву да сказать – аминь! Так, кажется? А ты вдруг находишь в себе нечеловеческие силы, делаешь неожиданно для самого себя дерзкий прыжок – и трясина оказывается где-то позади. Под ногами твёрдая земля, а над головой светлое, прозрачное небо. Это не фантазия, прошу пана. Это бывает с каждым из нас, только по-разному. Вот и возникает вопрос: что же это такое, то, что в самый трагический миг приходит к тебе на помощь, заставляет поверить в свои силы, в возможность спасения?

Или, скажем, так: в серый, слякотный день мы с вами выходим на дорогу. Неуютно и холодно на душе, тоскливы и мрачны мысли, и дорога выглядит скучной и бесконечной. Но вот облака расступились, выглянуло солнце. Мы поднимаем головы и вспоминаем вдруг, что скоро конец зиме, а впереди – весна, яркая и тёплая. На душе становится светло, шагать уже легче, и дорога не кажется больше бесконечной.

Разве нам не было известно, что вырваться из трясины можно, только сделав над собой усилие, совершив смелый и дерзкий прыжок? Разве мы не знали, что после зимы приходит весна? Разве мы забыли, что даже в самый холодный и ненастный день над нашими головами пылает большое и щедрое солнце? Мы всё это знали! Но так уж создан человек… Душа требует, чтобы в холодные, ненастные дни её согрела мысль о весне, чтобы в трудную минуту ей подсказали, как найти в себе силы, чтобы избавиться от надвигающейся беды, а в моменты великой тоски напомнили ей о большой жизни. Бросьте в меня камень, если я вру, когда утверждаю, что без этой поддержки и отважному человеку не выбраться из трясины!

Куда я веду? Прошу пана, поймите меня правильно: коротенькое и, казалось бы, никого ни к чему не обязывающее сообщение из цеха оттисков согрело наши усталые души, напомнило о том, что мы – люди и, поскольку это так, мы можем и должны найти в себе силы, чтобы бороться за человеческую жизнь!

Мы знали о Ленине не только понаслышке. Не берусь утверждать, что каждый из обитателей нашего печального общежития носил его образ в своём сердце, но все мы, за исключением разве двух-трёх человек, знали, верили, что это имя связано с глубочайшей верой в человека, что все честные люди произносят его с благодарностью и надеждой.

И подобно тому, как горячие лучи солнца, пробившись сквозь толщу облаков, согревают усталого и продрогшего путника, так и наши сердца согрела короткая надпись на крошечной алюминиевой пластинке – надпись, на которой стояло это имя.

Ночью собрался комитет.

Может быть, вам не так уж интересно слушать обо всех разговорах, которые мы вели по ночам. Но этот разговор был особенный. Так уж получилось, что встреча с самого начала приняла какой-то сурово-деловой характер, и поэтому продолжалась она совсем недолго. Прежде всего мы сразу же договорились, что последуем примеру наших друзей из цеха оттисков и, если к нам поступит работа, связанная с известным уже заказом, не станем её выполнять.

Вася, до тех пор молча наблюдавший за нами, кивнул в сторону спавших на нарах людей и коротко спросил:

– А они?

Мы оглянулись. Вот она, наша камера. Свет прожекторов направлен прямо на нары, на санитарный угол, который служит нам ночью уборной, а утром и вечером умывальной, на цементные стены, покрашенные в чёрный цвет, на потолок, по которому протянулись вентиляционные трубы. На нарах спят люди – наши товарищи.

– Без них все наши решения выеденного яйца не стоят! – продолжал Вася. – Тогда уж лучше не начинать.

Все молчали. Возразить было нечего.

В противоположном от нас углу, на вторых нарах, сидел Пророк, как обычно уставившись глазами в одну точку. На этот раз взор его, какой-то особенно страшный и дикий, был устремлен в нашу сторону. Неприятное чувство овладело мной. Мне вдруг почудилось, что в камере стало сыро и холодно.

– Не все люди пойдут за нами! – после долгого молчания сказал наконец Шарль. – Как быть с теми, кто не захочет?

– Если не захотят идти с нами, значит, пойдут против нас! – запальчиво сказал Али.

– Ничего у них не выйдет! Помет не остановит течения! – заметил Цой.

– Может случиться, что нашему цеху не передадут заказ, – сказал Вася. – Но, если другие цеха начнут забастовку, мы также должны прекратить работу. Надо оповестить людей. Надо, чтобы они знали о решении комитета и были готовы его выполнить.