– Это уже сделано, ваше величество, и я надеюсь, что уже завтра смогу доложить вам обо всем, – ответил француз.
– Если вам удастся передать эту женщину мне для справедливого наказания, – воскликнула царица, – я буду вечно вам благодарна, Лесток, однако упаси вас боже меня скомпрометировать. Я еще раз рекомендую вам действовать с крайней осторожностью.
Затем императрица его отпустила, а сама продолжила заниматься своим туалетом.
Уже тем же вечером подпоручик Бергер в сопровождении капитана Фалькенберга навестил молодого Лапухина и пригласил его распить где-нибудь бутылочку вина. Они отправились в винный погребок и там, усердно подливая ему в бокал, заставили пуститься на откровения. Бергер в крепких выражениях начал критиковать царицу и ее ставленников.
– Вы поручили мне, дорогой Лапухин, – заключил он, – передать графу Лёвенвольде, чтобы он надеялся на лучшие времена. Ну, а в чем, собственно, состоит смысл ваших надежд? Я и мой товарищ здесь, подобно многим другим офицерам в армии, сами жаждем каких-то перемен и при известных обстоятельствах даже охотно приняли бы в этом участие, чтобы только приблизить их.
– Наши надежды были связаны главным образом с прежним австрийским посланником при здешнем дворе, маркизом Ботта, – ответил Лапухин. – В доме моей матери он высказывался в том духе, что нынешнее правительство долго не устоит и не успеем мы оглянуться, как оно будет свергнуто. Предполагают, что его правительство именно поэтому направило его в Берлин, где он сейчас аккредитован в качестве посла, чтобы склонить короля Пруссии к восстановлению в правах брауншвейгской династической линии.
– И это все, что вы знаете, мой юный друг? – с разочарованием в голосе спросил подпоручик Бергер.
– Я полагаю, этого достаточно, чтобы ожидать от будущего чего-то лучшего, чем предлагает нам настоящее, – промолвил в ответ Лапухин. – Рассуждения маркиза Ботта позволяют догадаться, что между ним и влиятельными лицами здесь достигнуто соглашение и что конечной целью последнего является свержение императрицы Елизаветы.
– Стало быть, речь идет о заговоре, главой которого оказывается маркиз Ботта, – вставил Бергер.
– Я такого не говорил, – прошептал Лапухин, – но в любом случае что-то непременно должно будет произойти, ибо я не могу поверить, что маркиз взял свои утверждения с потолка.
Попрощавшись с Лапухиным, Бергер сразу же заглянул к Лестоку и доложил ему о результатах своей беседы с камер-юнкером, выразив при этом сожаление по поводу того, что не может рассказать ничего более существенного.
– О! Вы напрасно так думаете, – воскликнул Лесток, – высказываниям этого Лапухина просто цены нет, положитесь теперь на меня. – И далее подумал: «Уж я-то совью из них хорошенькую веревку, на которой смогу подвесить всех своих противников».
Он поспешил к царице и сообщил ей, будто Лапухин проболтался подпоручику Бергеру в присутствии капитана Фалькенберга, что существует широко разветвленный заговор против жизни царицы и для свержения нынешнего правительства, главой которого является не кто иной, как сам бывший австрийский посланник Ботта, отъезд которого приостановил на данный момент задуманное покушение, а потому еще есть время принять меры и захватить виновников. Елизавета увидела, что ее трон действительно находится в опасности, и немедленно отдала распоряжения, которые Лесток посчитал необходимыми. Коварный француз снова торжествовал, он одним ударом бросил подозрение на Австрию и на Бестужевых, и сверх того еще отдал в руки императрицы ее обеих ненавистных соперниц.
В ночь с четвертого на пятое августа тысяча семьсот сорок третьего года госпожа Лапухина и ее сын Иван были арестованы. На следующий день в расположенном между Петергофом и столицей поместье взяли под стражу графиню Бестужеву с дочерью. Когда придворная дама Лапухина-младшая, любимица престолонаследника, ехала с ним в карете, она под предлогом того, что ее мать внезапно смертельно заболела и хотела бы видеть ее, была заманена в другую карету и доставлена к прочим арестованным во дворец, где еще будучи великой княжной проживала царица. Позднее госпожу Лапухину, ее сына и графиню Бестужеву перевели в крепость, а барышень, их дочерей, посадили под арест в родительских домах.
Елизавета торжествовала. Наконец она нашла обоснованный предлог погубить обеих своих соперниц.
– Вот, пожалуй, скоро некому будет сомневаться в том, что я самая красивая женщина России, – сказала она Лестоку, – я позабочусь, чтобы в будущем больше не восхищались физиономией этой Лапухиной, а смотрели на нее с содроганием и гадливостью. Месть – такое же сладострастие, и любовное наслаждение не может идти ни в какое сравнение с тем чувством, когда ты видишь своего врага целиком и полностью зависящим от твоей воли.
Она как раз подписывала указ о создании следственной комиссии по делу о так называемом боттанском заговоре, членами которой назначались генерал Ушаков, Лесток и Трубецкой, вновь сплотившиеся в общей ненависти к Бестужевым, и статский советник Демидов, когда в кабинет вошел Алексей Разумовский. Елизавета несколько смутилась при его появлении, потому что опять взялась действовать, не испросив прежде, как она обещала, его мнения. Желая опередить его упреки, она как о чем-то само собой разумеющемся начала рассказывать супругу о раскрытом заговоре и о принятых ею в связи с этим мерах. Разумовский выслушал ее, и ни один мускул не дрогнул у него на лице.
– Я боюсь только, – сказал он затем, – что вы опять слишком поторопились с практическими выводами, ваше величество. Весь этот комплот, как мне представляется, существует только в голове тайного советника Лестока, который, как мы все знаем, является злейшим врагом Бестужевых.
– Как ты их другом, Разумовский, – бросила царица. – А я хочу остаться вне партийных страстей и не хочу никому из вас верить на слово, я желаю расследовать дело и затем поступить строго по справедливости.
– Дай бог, чтобы так, – ответил Разумовский, – однако я знаю, что в этом вопросе вы не можете сохранить беспристрастность и справедливость, ваше величество, я знаю, что на этот раз справедливость, видимо, уступит мести свой карающий меч, и с прискорбием предвижу, как в результате этого процесса ваше величество будет опять скомпрометировано в глазах народа.
– Так чего ж вы хотите? – сказал Лесток. – У каждого есть право голоса, есть оно и у вас, говорите.
– Я беспокоюсь, что из обвиняемых под пытками вырвут признания и затем пошлют на эшафот за преступление, которого они никогда не совершали, – ответил Разумовский.
– Стало быть, вы беретесь заступаться за этих изменников, – раздраженно воскликнула Елизавета.
– Напротив, – сказал Разумовский, – я ничего другого, кроме вашей пользы, не подразумеваю, ваше величество, мне не хотелось бы видеть вас заклейменной позором как перед собственным народом, так и в глазах Европы из-за кровавого акта ужасного кабинетного права.
– Вас удовлетворит, – после некоторого размышления спросила царица Разумовского, бросив на него какой-то странный подстерегающий взгляд, – если я пообещаю вам, что сдержу клятву, данную мной при восшествии на престол, и сохраню жизнь обвиняемым, сколь бы велика ни оказалась их вина?
– Нет, ваше величество, я требую большего, – ответил ее супруг, – я заклинаю вас не позволять допрашивать обвиняемых под пыткой, в противном случае могут сказать, что они были невиновны и только благодаря мучениям, какие не в силах вынести человек, а тем более слабая, хрупкая и избалованная женщина, они признались в государственной измене.
– Итак, я даю вам честное слово, – сказала царица, – что обвиняемые не подвергнутся пыткам и не будут казнены. Теперь вы довольны?
– Да, ваше величество, – промолвил в ответ Разумовский, – поскольку я всегда был уверен в вашей справедливости и снисходительности.
Когда супруг покинул ее, царица разразилась громким демоническим смехом, на сей раз мстительная женщина все же перехитрила умного мужчину, ибо она с самого начала не собиралась убивать госпожу Лапухину и графиню Бестужеву, однако не потому, что была излишне снисходительна, а потому, что была слишком жестока. Она придумала для своих жертв совсем другое, более изощренное и чувствительное наказание. Здесь уже не монархиня хотела совершить акт возмездия, а мстила уязвленная в своем кокетливом тщеславии женщина.
