– Стало быть, ты считаешь наказуемыми любые такого рода отношения? – спросила озадаченная его словами царица.

– А для чего бы тогда был введен и освящен брак, если бы подобное дозволялось? – возразил добродетельный фаворит.

– Таким образом ты порицаешь и мой образ жизни? – быстро сказала Елизавета, грозно нахмурив брови.

– Да, – без тени страха ответил раб.

– Я тоже, по-твоему, выставляю напоказ свои пороки, не так ли? – все более горячась воскликнула Елизавета.

Разумовский оставил этот вопрос без ответа.

– Говори! – приказала императрица, топнув ногой. – Я хочу знать все твои самые сокровенные обо мне мысли, понимаешь.

– Я полагаю, что для тебя лично и для твоего народа было бы лучше, – проговорил Разумовский, – если бы ты вступила в брак.

– Не с тобой ли? – засмеялась царица. – В тебе, Алексей, говорит ревность, меня это радует, о, ты очень забавен!

– Как раб мог бы отважиться ревновать тебя, – с глубокой серьезностью продолжал Разумовский, – или тем более помыслить о том, что ты отдашь ему свою руку. Я не сумасшедший, напротив, я вижу гораздо зорче всех тех, кто тебя окружает. Твое монаршье достоинство, равно как и государственная мудрость требуют, чтобы ты обуздала свои прихоти.

– Ты хочешь сказать, что я должна быть верна тебе, – с иронией промолвила царица. – Да, да! Ты ревнив, Алексей, и из ревности проповедуешь мне мораль. Я уже давно заметила, что с некоторого времени, а именно с момента возвращения Шубина, ты переменился; пелена какой-то печали заволокла твои прежде такие лучезарные, светившиеся только счастьем и веселым настроением глаза. Я сделала тебе больно только потому, что слишком сильно люблю тебя и ревностью намеревалась обеспечить себе твою верность. Прости меня.

– Мне не за что прощать тебя, госпожа, – сказал Разумовский, – не благосклонность, которой ты одарила Шубина и Павлова, так глубоко задела меня, меня угнетает только моя собственная связь с тобой.

Елизавета, казалось, на мгновение лишилась дара речи от удивления. Таких высказываний ей еще слышать не доводилось.

– Как, – пробормотала она наконец, – ты жалуешься на свое положение, ты, выходит, меня не любишь?

– Если ты называешь любовью то, что испытывают к тебе твои фавориты, или то, что ты чувствуешь к ним, – ответил Разумовский, – то я тебя не люблю. Моя любовь другая, я поклоняюсь тебе как божеству, и потому хотел бы видеть тебя вознесенной подобно божеству над страстями и слабостями заурядных людей.

– Ты отклонился от темы, – перебила его Елизавета. – Ты жалуешься на свою связь со мной; поскольку я дала тебе все, что только может дать женщина и владычица мужчине своего сердца, кроме моей руки, то ты, очевидно, стремишься к этому. Неблагодарный, твое честолюбие еще не утолено, ты хочешь носить корону Российской империи, крестьянский сын!

– О! Как же мало ты меня понимаешь, – заговорил с грустной улыбкой Разумовский. – Не честолюбие, а совесть говорит во мне. Мне больно, что твой образ жизни оскорбляет нравственные чувства народа и что я тоже невольно способствую тому, что уважение, которое народ питает к тебе, ослабевает, и мое чувство противится тому, чтобы я и впредь оставался не чем иным как рабом твоих прихотей, твоей игрушкой. У меня разрывается сердце, когда я вынужден появляться рядом с тобою на публике, и люди показывают на меня пальцем: «Смотрите! Это тот самый Разумовский, который из бедного крепостного вознесся до высших ступеней трона, потому что удостоился милости царевны, а теперь, подобно всем другим фаворитам, обирает и продает нас». Но я бы спокойно переносил этот позор, спокойно вынес бы поношения своих земляков, если сам не мог бы сказать себе: «Ты негодяй!» О, этот голос, который так громко и все громче звучит во мне, который обвиняет и проклинает меня, этот голос приводит меня в отчаяние и заставляет краснеть от стыда. Раздавай свои почетные должности, свои ордена и свои богатства тем, кто этого жаждет, а мне снова верни спокойствие моей совести и чистоту моего сердца. Отпусти меня, скажи мне, что я должен уехать обратно на родину, в свою бедную деревушку на Украине, и я буду тебе благодарен как никто из тех, кого ты подняла из низов до высших почестей и чинов, я хочу благословлять память о тебе всю свою оставшуюся жизнь до последнего часа.

Разумовский опустился перед императрицей и, обняв ее колени, спрятал лицо в мерцающих волнах ее бархатного платья.

– Алексей, – смущенно пролепетала Елизавета, глаза которой наполнились слезами, – ты хочешь меня покинуть? Но я не в силах больше жить без тебя.

Несколько минут оба молчали. Могущественная женщина тихо плакала, и слезы ее падали на любимого раба.

– Хочешь остаться со мной? – продолжила она спустя некоторое время. – Я сделаю все, что ты требуешь, я даже выйду за тебя замуж, если ты хочешь...

– О! Боже мой! – вне себя от счастья вскричал Разумовский.

– Пусть свет насмехается надо мной, царской дочерью, которая, будучи монархиней, отдала руку крестьянскому сыну, холопу, лишь бы только ты был моим. Ты, которого я люблю больше всего остального, больше своей империи и своего сана.

Елизавета наклонилась к Разумовскому и ласково прижала его голову к своей груди.

– Нет, Елизавета, – с благодарным воодушевлением сказал тот, – ты не должна никого стыдиться из-за того, что поступаешь правильно и как следует поступить, чтобы успокоить свою и мою совесть. Если в своей безграничной милости ты хочешь снизойти до того, чтобы возвысить в свои супруги раба, то это нужно совершить тайно. Свет ни к чему оповещать об этом, довольно и того, что мы сами знаем, что наш союз больше не является запретным, что Господь освятил его через свою церковь, а потом... потом позволь мне как прежде быть только твоим самым верным подданным, скамейкой для твоих ног, твоим рабом!

Mariage de conscience[21]

С того момента, как она пообещала Разумовскому освятить церковным обрядом узы связывающей ее с ним любви, царица, казалось, совершенно преобразилась. Она, которая благодаря красоте и склонностям была Венерой эпохи рококо, до сей поры жившей только удовольствиями, сразу же взялась в присущей ей тиранической манере давать двору уроки добродетели и начала прямо с месье Лестока. Склонный к интригам лейб-медик, вызванный категорическим приказом монархини, ничего не подозревая вошел в ее кабинет. Увидев грозно нахмуренные брови и строгий испепеляющий взгляд, которым его встретила Елизавета, он хотя и сообразил, что ему предстоит пережить бурю, однако ожидал чего угодно, только не проповеди об аморальности его отношений с фрейлиной Менгден.

– Я должна, наконец-то, откровенно и серьезно поговорить с вами о скандале, который вы вызываете связью с одной из моих придворных фрейлин, – заговорила императрица. – Впредь я не намерена больше терпеть, чтобы при моем дворе так бесстыдно попирались нравы и правила приличия.

Лесток вытаращил глаза и от удивления потерял дар речи.

– Эти заговоры, которые возобновляются чуть ли не ежедневно, чтобы тревожить мой покой и угрожать моей безопасности, – продолжала Елизавета, – порождены прежде всего недостатком уважения к господствующим кругам. Дурной пример, который подает мой двор и высокопоставленные лица моей империи, мало-помалу убивает нравственные чувства народа, которые только и могут служить прочной основой трона и государства. Я приняла решение положить конец этой деморализации и не допускать далее, чтобы у меня под боком таким образом глумились над нравственными устоями и правилами приличия.

– Но ваше величество, почему вы негодуете именно из-за меня, – возразил Лесток, – почему начинать необходимо непременно с меня?

– Потому что вообще надо с чего-то начать...

– Ну, начало можно было бы поискать и поближе... – попытался было спорить маленький дерзкий француз.