Молча сложила она письмо, встала, оделась и начала укладываться. Она сейчас же хотела бросить своего мужа. Но вдруг она услышала детские голоса в коридоре; она быстро отворила дверь, и, когда ликуюшие дети повисли на ее шее, тогда она зарыдала и упала перед ними на колени… Кофры остались пустые.

Владимира нашли в березовой роще у Тулавы. Это самое уединенное место на десять миль в окружности. Тулавский общественный сторож Балабан – Леопольд знает его – нашел его, когда обходил лес. Он лежал на спине и держал пистолет в руке. Пуля засела в его груди. При нем нашли письмо, какое пишет каждый, кто дерется на жизнь и на смерть. Таким образом, порешили, что он самоубийца, и похоронили его за кладбищенской оградой…

То, что следует теперь, есть обыденная, обыкновенная сторона жизни, но оно стоит в связи с предыдущими событиями. Ольга страшно возненавидела мужа, но не бросила его. Она едва не сошла с ума от горя; часто дьявольская мысль охватывала ее душу, и однажды она уже зарядила пистолет, чтоб застрелить его, и все-таки осталась с ним, так как она не может жить, если она нелюбима; ей отрадно знать, что он любит ее и страшно страдает от сознания, что, хотя она принадлежит ему, он не может назвать ее своею. Муж часто тяготит ее. С некоторого времени страшная бледность покрыла ее лицо; сердце ее нездорово, и в лунные ночи она принуждена блуждать и не знать покоя.

Она замолкла.

– Теперь Леопольд все знает, – сказала она со спокойной, трогательною преданностью, – теперь он поймет Ольгу и будет молчать.

Я поднял руку как бы для клятвы.

– Я знаю, что он не изменит ей, – сказала она, – доброй ночи! Петух уже пропел во второй раз, на востоке виднеется светлая полоса на небе. Мне надо уйти.

Она медленно пошла, вытягивая свои прекрасные члены, и провела рукой по волосам, из которых посыпались искры. В окне она еще раз повернулась ко мне и приложила палец к устам.

После того она исчезла.

Я долго прислушивался, встал и подошел к окну. Ничего не было видно в глубокой ночной тишине, кроме щедро разливавшегося серебристого света полной луны.

Поутру я сошел в небольшую столовую, где хозяин предложил мне разделить завтрак.

– А после того я сам выведу вас на дорогу, – приветливо добавил он.

– Где же ваша супруга? – спросил я.

– Она нездорова, – как-то беспечно ответил он, – она сильно страдает мигренями, в особенности в полнолуние. Не знаете ли вы хорошего средства от этой болезни? Одна пожилая дама советовала соленые огурцы, что вы на это скажете?

Мы простились с ним по ту сторону леса.

Несмотря на его любезное приглашение, я не воспользовался им, и всякий раз, когда ночью мне случается проезжать мимо уединенной усадьбы, окруженной темными тополями, тихая грусть находит на меня.

С тех пор я не видал Ольги, но во сне мне часто грезится ее восхитительный стан с благородной головой, ее прекрасное бледное лицо с замкнутыми глазами и рассыпающимися, сладострастно-волнующими волосами.

Всегда с особенным удовольствием посещаю я семейство Тарновских. Какое-то своеобразное добродушие поражает вас в их доме. Все малейшие предметы, сам воздух пропитаны этим добродушием, не говоря о каменных стенах, окружающих господскую усадьбу, о старой, полинялой мебели, о животных и людях, которые как-то особенно приветливо смотрят на вас. Приятное и мирное ощущение охватывает душу, как скоро вдыхаешь эту благодатную атмосферу. Всюду свет и теплота, и мне кажется, что то и другое исходит от самой пожилой графини Каролины Тарновской. Посреди высоких шкафов с праотцовской деревянной мозаикой и полуживых слуг не раз случалось мне излить свое горе, свои заботы и преодолеть терзавшие меня сомнения и скорби, глядя на теплые, кроткие глаза графини и лаская на своих коленях ее черную кошку.

И нынче я отдыхал душою в ее доме. Я долго был в отсутствии и по возвращении на родину прежде всего отправился к графине, – и вот теперь она сидит напротив меня, держит мои руки в своих и заглядывает в мою душу своими голубыми глазами, от которых не скроешь ничего.

На дворе морозно. Стоит ясный, но холодный вечер, даже очень холодный. Две звезды глядят в окно; огонь в камине трещит и по временам весело светит на ковер, и мы болтаем с графиней. Есть что рассказать после долгой разлуки, а она в состоянии разрешить не один вопрос.

Графиня – это единственная женщина, которая, за исключением матери, внушает мне особое уважение; но, несмотря на весь свой авторитет, она вовсе не имеет внушительной наружности; она даже не высокого роста; это маленькая женщина, весьма деликатная, с миниатюрным лицом, обрамленным седыми волосами, но которое и в старости носит на себе следы изящества и красоты, красоты не столько физической, сколько душевной. Духовного свойства и та сила, которая высказывается в ее больших голубых глазах, глядящих на вас словно из иного мира. Эту духовную силу она передала и своему сыну, графу Гендрику, и вот теперь, когда она глядит на меня, мне так и чудится, что и глаза моего друга покоятся на мне.

– Что поделывает наш Платон? – живо спросил я графиню. – Вот уже более года, как я не имею никаких известий о нем.

– Более года? – отвечала графиня. – А в этом году много воды утекло; он развелся со своей женой.

– Со своей женой?! – вскричал я и невольно привстал со своего места. – У Гендрика жена? У нашего Платона жена? Да это решительно невозможно!

– Так вы и не знаете, что он женился?

– Ничего не знаю, положительно ничего.

– Сядьте же, – продолжала графиня. – Год тому назад он женился, и вот уже несколько недель, как он развелся со своей женой.

Я сел.

– Платон женился, развелся, – заговорил я, – извините, но я не могу собрать своих мыслей. Этот враг женщин…

– Он никогда не был врагом женщин, – прервала меня графиня.

– Значит, не был и философом? Я не могу объяснить себе женитьбу идеалиста, не соглашавшегося вкусить земных благ и видевшего в самой умной и прелестной женщине подобие обезьяны; нет, это решительно невозможно. Я так живо вижу его перед собою, когда, три года тому назад, я пожал ему руку на прощанье. В то время он еще не знал женщин. Однажды я спросил его: «Неужели ты никого не любил?» – «Нет, любил, но эта женщина была мужчина».

Графиня засмеялась.

– Я еще помню, – продолжал я, – как улыбка пробежала по его лицу при этих словах, детски-хитрая улыбка. На меня он всегда производил впечатление переодетой девушки: так поражали меня его нежность и приятность; ходил он всегда на цыпочках, часто краснел, закрывал несколько глаза, когда говорил, а руки его делали какие-то плавные движения, как будто он плавал. Он, видимо, избегал женщин, а с мужчинами обходился так деликатно и любезно, как мы обходимся с женщинами. Приятель он был такой, какого не скоро найдешь, всегда был рад пожертвовать собой для тех, кого любил.

Графиня ничего не ответила; пока я говорил, черная кошка ее с достоинством вошла в комнату, неслышно пробираясь на своих бархатных лапках, и затем одним прыжком очутилась на коленях у хозяйки, где, закрыв глаза, стала мурлыкать и вертеть хвостом. Кошку звали Мими, и такой превосходной кошки мне нигде не случалось видеть в течение всей своей жизни; это была в полном смысле кошачья красавица, а в желтых глазах ее было столько души, конечно кошачьей души, и столько ума и доброты, что невольно чувствовалось, глядя на нее, что и она знала горе и страдание; и действительно, будучи кошкой, она имела несчастье влюбиться в человека. После приветствия графине она вспрыгнула ко мне, и я стал гладить ее, снова обращаясь к ее госпоже:

– Итак, его отвращение от женщин было не более как застенчивостью?

– Нет, у него есть свои принципы, – возразила графиня.

– Принципы?

– Да, вообще на свете идеальных натур и чистых сердец более, чем думают. Только есть люди, которые так совестятся своей доброты, что скрывают ее, как будто скрывают какой-нибудь неблаговидный поступок. Вот и вы – не разыгрывайте передо мною пессимиста и волокиту, – я хорошо знаю вас. Для того, чтоб вы поняли, как все это случилось, мне следовало бы начать с давнишней истории; но мне кажется, что, если б я даже рассказала вам все, что знаю сама, вы все-таки не поняли бы причины его брака. Право, не знаю, как мне удовлетворить ваше любопытство.