– Я не уйду отсюда.
Злая усмешка передергивает ее уста в ту минуту, как она садится в кресло и сбрасывает с себя свою шубу.
– Прости меня, – начинает Владимир, – я обидел тебя и жалею о том, искренно жалею. Слушаешь ли ты меня, Ольга, милая Ольга? Теперь мои убеждения тебе известны. Ты любишь меня и не можешь победить своего чувства; я сам сознаю, что это превышает твои силы. Прошу тебя, решись всецело принадлежать тому, кого ты любишь; покинуть свой дом, мир которого нарушен навсегда; будь моей женой; я буду носить тебя на руках, буду твоей защитой в здешней суровой жизни и стану жить единственно для тебя.
– Разве я не хочу быть твоей, вполне твоей? – вскричала она с фанатической преданностью, широко раскрыв глаза и спокойно обращая их на него.
Владимир покачал головой, сел на свой старый, изорванный диван и устремил свой взор к земле.
– Ты начинаешь сомневаться и сам видишь, что не в состоянии убедить меня, тогда как мне это возможно. – Нежная краска разлилась по ее лицу; она быстро встала, подошла к двери, заперла ее и бросилась перед ним на пол.
– Ольга, что ты задумала?..
– Приди ко мне, – сказала она, – но как ты дрожишь! Приди, не бойся меня…
Она нежно прижалась к нему.
– Я действительно начинаю бояться тебя, – возразил он ей в лихорадке, – сжалься надо мной и оставь меня…
– Я так жалею тебя, что не уйду, – ответила она ему смеясь, – да, ты пропал.
Зрачки ее расширились, ноздри задрожали, и когда она страстно охватила его и начала целовать, то обнажила зубы – точь-в-точь, как грациозное хищное животное во всей его необузданной жестокости.
– Ты задушишь меня своими поцелуями, – пробормотал Владимир, – в твоих руках душа тает, как воск.
Но прекрасный демон не довольствовался его душой.
– Я хочу, чтоб и рассудок твой также растаял, – шепнула она ему, – только тогда будем мы равные.
И она снова начала целовать его своими влажными, горячими устами и довела его до сумасшествия; он рванул ее к себе и бессознательно стал перебирать руками ее влажные волосы.
– Не смотри на меня, – чуть слышно проговорила она…
И наконец настала минута, когда все было забыто: сомнения, страдания и убеждения. Он принадлежал ей, и всякая капля крови его была переполнена ею… Когда, уничтоженный, лежал он на ее груди и потом на коленях молился на нее, тогда короткий, торжествующий смех сорвался с уст ее.
– Видишь, – сказала она, – ты презирал, отталкивал меня, а теперь лежишь у ног моих, и если б я хотела…
– Я обидел, оскорбил тебя, – тихо проговорил он, – теперь ты вправе топтать меня.
– Какое тщеславие! – шаловливо вскричала она. – Сам подумай, какая мне в этом радость!
– Если б я только мог думать в эту минуту, – возразил он, как бы в бреду, и тихая грусть разлилась по всему его существу. – Одно чудовищное ощущение поглотило все. Я пожертвовал тебе своими лучшими мыслями, чувствами и правилами всей жизни, а ты, играя, вздуваешь их на воздух, как мыльные пузыри. Теперь я не спрашиваю тебя, что нас ожидает впереди, – я знаю только одно, что хочу быть твоим, твоею собственностью, твоим рабом…
Она ничего не ответила. Все замолкло в душе ее: теперь она знала, что такое любовь и счастье.
У Ольги была кормилица, которую вскоре после замужества она наградила небольшой мызой; этот незначительный фольварк лежал в стороне от усадьбы и скрывался за мелким лесом. Преданная, услужливая старушка была посвящена в ее тайну, и любящие сердца встречались друг с другом в маленькой комнате, находившейся в задней части дома. Ольга обратила ее в уютный, приятный уголок. Теперь Владимир был безгранично предан ей. Оба блаженствовали. Чувство, свившее себе гнездо в сердце Ольги и оттуда проливавшее свет и блеск на все окружающее ее, поглотило всю ее прежнюю муку и всю испытанную ею досаду. Но неожиданно ею овладел безотчетный страх за свое беспредельное счастье, страх, который трогал до глубины души ее любовника. Она дрожала, как скоро он проводил рукою по ее одежде.
В это время другой голос впервые заговорил в Ольге. Необыкновенно сильные, привлекательные глаза Владимира пробудили в ней ее вторую душу. Это случилось в грозу. Свечи были погашены, и одна молния время от времени освещала комнату, где Ольга в забытьи покоилась на груди Владимира. Вдруг какие-то видения стали носиться перед нею, и она заговорила с ним. Сначала он не понял, в чем дело, взял ее в свои объятия и назвал по имени. Но она не проснулась. Какой-то необъяснимый ужас напал на него, и он стал внимать ее словам вместе со страхом и любопытством. Гроза прошла, и только вдали слышались глухие раскаты грома, но Ольга лежала в лунном свете, словно усопшая. Тогда Владимир призвал на помощь всю свою врожденную бодрость духа и стал задавать ей вопросы:
– Что там, за небом?
– Я ничего не знаю о том.
– А есть ли загробная жизнь?
– Нет, – возразила Ольга.
Кровь застыла в его жилах, и сердце замолкло. Ольга заметила его состояние и сказала, что ничего не видит из того, что лежит вне земной атмосферы; она не видит, что происходит с человеком после его смерти, но она страшно боится могилы, ей кажется так ужасно лежать в холодной земле, где черви будут точить ее тело; она охотнее легла бы под открытым небом, но тут вороны расклевали бы ее; Владимир должен дать ей слово, что, когда она умрет, он положит ее в склеп. Он обещал ей это.
Вскоре он привык к этой второй душе его Ольги и охотно прислушивался к ее голосу, и голос, в свою очередь, полюбил его. Ольга готова была отдать ему свою душу. Как блаженный сон, пролетали часы в обществе Владимира. Теперь Ольга возненавидела все выезды, но, для избежания толков, иногда показывалась в свете. Владимир часто бывал в ее доме и нередко оставался на ночь. Он спал тогда в этой комнате, на этой кровати, и Ольга…
Она замялась.
– Я все понял теперь.
– И Владимир был такой добрый, – снова продолжала Ольга, – всегда привозил книги с собой и читал их вслух Ольге или с ангельским терпением учил ее детей. Когда настала весна, они вместе работали в саду; вдвоем посадили они каждый цветок, вырастили все овощи, которые подавались на стол, а пчелы, точно ручные канарейки, садились на руку Ольги и ползали по ее волосам. Она знала, где какое гнездо в саду, любила малиновку в старом грушевом дереве, и маленького чижика, и соловья, которого ей показал Владимир, и она часто смотрела, как самки и самцы летали взад и вперед и кормили своих пушистых птенцов. Летом они гуляли по полям и сидели у опушки леса, а вечером на террасе; иногда небо было усеяно звездами, и Владимир говорил наизусть чудные стихи различных поэтов; они так и лились из его уст.
Ольга прилежно списывала ландшафты и сельские сцены с натуры. Когда ей удавалось удачно передать свою фантазию и Владимир смотрел на ее работу, то она читала в его блестящих глазах, насколько он доволен ею, – в эту минуту она не знала счастья, которое могла бы сравнить со своим. После жатвы они вместе путешествовали по Карпатским горам. Мишель ехал с проводником впереди, а Владимир вел под уздцы лошадь Ольги. Они всходили на Черную гору, видели на ее вершине глубокое, бездонное озеро и с высоких гор глядели на свою бесконечную родную равнину. А когда, зимой, они снова заперлись в своем маленьком теплом доме, тогда любовь украсила миртами и розами его простые стены, а музы наполняли светом и мелодией тихие сумерки. Муж ее сидел с детьми на диване, Владимир на маленьком коричневом кресле, а Ольга за фортепиано. Она играла отличные произведения великих немецких композиторов или пела с Владимиром грустные малороссийские песни. Часто он читал вслух или они вместе читали сцены из «Фауста», «Эгмонта», «Ромео и Джульетты», она читала роль Гретхен, Клерхен или Джульетты, и, как у последней, сердце ее было переполнено ее любовником.
И все-таки бывали и мрачные минуты. Иногда раскаяние овладевает ею, и она хочет во всем сознаться своему мужу и искупить грех, исполненный блаженства. В другой раз ей хочется убежать с Владимиром, но честь и дети удерживают ее от этого шага. Она колеблется, размышляет, терзается, но забывает все, как скоро лежит на его преданной груди; тогда исчезают все сомнения, заботы, все думы, и она вполне счастлива.
