– Вы скучаете, сударыня, – насмешливо сказал он, обращаясь к ней.
– Нет, – возразила Ольга, – ваш разговор доставляет мне больше удовольствия, чем тот, который я постоянно слышу в обществе. Так охотно забываешь, как хрупко наше бытие и какой тяжкий труд, какая печальная борьба предназначены нам в жизни. Ваш серьезный образ мыслей благотворно действует на меня. Я чувствую, – как бы мне выразиться, – как будто я вышла из своего душного будуара в сосновый лес и грудь расширяется в его свежем крепком аромате.
Тщеславная женщина сказала все это без гордости, просто, почти доверчиво. В первый раз посмотрел на нее Владимир долго и внимательно и на прощанье подал ей руку; но что это была за рука! – холодная и твердая, железная рука.
Ольга так плавно рассказывала; голос ее то возвышался, то понижался, точь-в-точь играющий орган, иногда мне казалось, что она с приятной интонацией читает прекрасную книгу или выучила свою историю наизусть и слово в слово повторяет ее передо мною. Было очевидно, что она снова переживала то, что рассказывала, и что малейшие подробности, всякий тон и цвет, каждое движение оживали в ее памяти и в ее сердце. Я закрыл глаза, старался неслышно дышать и весь обратился в слух.
– С этих пор Владимир чаще стал ездить к ним, – продолжала она. – Ольга совсем иначе обращалась с ним, чем с другими мужчинами. При нем она была скромна без претензий, слушала, когда он говорил, расспрашивала о том и о другом, сама говорила мало, но глаза ее не могли оторваться от его глаз. Туалет ее постоянно был изящно прост: она чаще всего носила темное шелковое платье, доверху застегнутое, и небольшой белый воротничок. Великолепные темные косы охватывали голову целым рядом толстых обручей. Тогда как другие напрасно пили из ее башмаков, – она сама выказывала бесконечное внимание к Владимиру и положительно ухаживала за ним. Каждое замечание его было для нее законом.
Однажды он что-то сказал против корсета. В следующий вечер она вышла к нему в широкой кацавейке из темного бархата с куньей опушкой.
– Как это хорошо, – сказал Владимир, в первый раз любуясь ею с некоторым удовольствием.
– Я более никогда не надену корсета, – быстро сказала Ольга.
– Отчего же так?
– Не вы ли вчера осудили корсет, а вы все знаете лучше других.
Немного спустя она случайно дотронулась меховой опушкой своего рукава до его руки и увидела, как это прикосновение электрически подействовало на него; грудь ее поднялась, и глаза засветились от внутреннего торжества. Но он сейчас же понял ее и стал еще осторожнее, по возможности избегал ее общества и еще ближе сошелся с ее мужем.
На следующий день разговор зашел об одной кокетливой женщине, из-за которой один молодой офицер пал на дуэли.
– Можно ли предполагать в женщине, которая не боится крови, чувство чести и привязанности к детям? – сказал Мишель.
– Ах! – честь подобных женщин равняется чести завоевателя, которая всегда ценится по успеху, – насмешливо возразил Владимир, – такая женщина из тщеславия жертвует счастием, уважением и всем на свете. Но никогда мужчина с характером и честью не увлечется ею, и потому добычей ее делаются одни фанфароны, глупцы и негодяи. Она действует, как кошка, которая, не имея возможности вести открытую и благородную войну, принимается ловить мух и мышей дома. Впрочем, такого рода особы теперь не редкость, так как наши образованные женщины проводят все свое время в праздности и только и знают, что читать романы и играть на фортепиано.
– Вы презираете искусства, – заметила Ольга.
– О нет, – живо ответил Владимир, – я только утверждаю, что без труда нет истинного удовольствия. Люди, создавшие бессмертные образцы искусства, немало трудились над ними и не раз обмакивали свою кисть или перо в кровь своего сердца. Только тот может оценить чужой труд и насладиться им, кто в состоянии сделать что-нибудь в свою очередь.
– Вы правы, – печально сказала Ольга, – как часто чувствую я в своей груди страшную пустоту и отвращение к жизни.
– Примитесь за труд, – строго заметил Владимир, – вы молоды и, быть может, еще спасете себя.
Ольга не решилась взглянуть на него.
Проходили недели. Господская усадьба тонет в сером тумане; снова глубокий снег покрывает обширную равнину, и пруд затянулся блестящим льдом, а в сарае сани стоят в пыли, и в блестящей медвежьей полости заводится моль. Ольга зарывается в мягкие подушки своей оттоманки и задумывается. Чем менее обращает внимания Владимир на ее пылающий взор, тем непреодолимее гордая душа ее жаждет его порабощения; она чувствует себя обиженной, раненой и униженной. Ей необходимо видеть его у своих ног и потом потоптать его с победоносной радостью. Ей вовсе не приходит в голову, что ей самой может предстоять опасность. Впервые видит она человека, которого стоит победить. Неужели в этот раз ее красота, очарованье и все женское искусство окажутся бессильными? – Нет, она должна овладеть им во что бы то ни стало. За это удовлетворение она не задумается заплатить самую высокую цену. Зная, насколько он уважает труд, она начинает трудиться.
– Ты имеешь отличное влияние на мою жену, – однажды вечером говорит ее муж Владимиру, видя, как прилежно она сидит за пяльцами, – с некоторого времени она постоянно занимается.
Владимир смотрит на нее.
– Разве я советовал вам портить свои глаза и давить себе грудь? – сухо замечает он, обращаясь к Ольге. – Сейчас же бросьте вашу работу.
Она слушается.
– Вам есть чем заняться, кроме пяльцев, – продолжает он, – как ни нравится мне ваше хозяйство, я не замечаю в вашем доме той блестящей чистоты, которой отличаются Голландия и некоторые места Германии. Вот вам задача, при которой вы сохраните здоровье и красоту.
В первый раз похвала сорвалась с уст железного человека. Ольга обернулась к нему, и пылающее лицо ее выражало замешательство, удивление и благодарность. Через несколько дней Владимир вошел в столовую в то время, как она сметала паутину с потолка. Он взял щетку из ее рук и поставил ее в угол.
– Это не ваше дело, – мягко сказал он, – я никак не желал, чтобы ваши нежные, богатые кровью легкие глотали столько пыли.
– Но как же быть, если мои слуги не голландцы?
– Вы сделаете их голландцами, – сказал он, – если вы будете с ними строги и справедливы, конечно, не раз, а сто раз, ежедневно, в течение целого года. Никогда не забывайте, что вы хозяйка и что, как скоро вы сами принимаетесь за работу своей ленивой прислуги, вы делаете то же, что Наполеон, когда он стал на часы вместо заснувшего гренадера. Ваше дело наблюдать за порядком и руководить прислугой.
С террасы он указал ей на сад.
– Когда настанет весна, то вы можете сажать, сеять цветы и овощи, рыться в земле, поливать и полоть гряды; все это будет вам здорово. Здесь вы можете быть и жестокой, так как всякая женщина время от времени испытывает эту потребность; ведите безжалостную войну с червями и другими насекомыми. Затем рекомендую вам улья с их прилежными обитательницами. А теперь, – заключил он после того, как обошел с нею весь дом, – сыграйте мне что-нибудь; вы играете с таким смыслом и чувством.
Ольга вся дрожала. Опустив глаза, она села за фортепиано, и пальцы ее стали скользить по клавишам.
– Смотря на ваши пальцы, я понимаю вашу игру; какие тонкие, прозрачные, как будто одушевленные пальцы.
Ольга побледнела; она на минуту приложила к сердцу свою руку и заиграла Лунную сонату Бетховена. При первых тихих звуках адажио Владимир заслонил рукой свои глаза. Все очарование лунной ночи и приятная тень ее охватили обоих, и души их витали в магическом, унылом свете и в замирающей, грустной мелодии. Когда последний звук замер в воздухе, она медленно опустила руки. Оба молчали.
– Отречение, покорность, – сказал он наконец, – вот что повествует нам чудная соната, то же, о чем говорят нам и природа, и весь окружающий нас мир. Прежде всего покорность сердца, самоотвержение. Будь это обманутая любовь, осудившая сама себя на вечное молчание, но все мы должны научиться отречению.
