Действительно, вскоре после возвращения из Пизы у него произошла встреча, имевшая важные последствия. Молодого живописца вновь пригласили в дом Медичи на виа Ларга – якобы для того, чтобы оценить какую-то древнюю скульптуру, присланную в подарок Лоренцо. Сандро мямлил нечто глубокомысленное, рассматривая полуразбитую статую какого-то греческого бога, ровным счетом ничего ему не говорящую. Лоренцо видел, конечно, что толку с него мало, а по всей вероятности, знал это, когда еще только приглашал его зайти в палаццо Медичи. Но почему-то ему пришла в голову мысль привлечь перспективного художника к себе. Возможно, певец Мадонн с его чистыми красками и гармоничными линиями показался ему подходящим на роль «придворного живописца» вместо стареющего Гоццоли. А может, его привлекли просто за компанию с другими талантами. Как бы то ни было, произошло то, чего меньше всего ожидал Сандро – он получил приглашение бывать на заседаниях Платоновской академии. Был бы рядом отец, он бы посоветовал под каким-нибудь предлогом уклониться от этой любезности. Но Мариано рядом не оказалось, а оскорблять таких высоких господ, как Лоренцо, отказом во Флоренции не рекомендовалось. Сандро поблагодарил и тем самым сделал первый шаг на том пути, который, по мнению набожного Мариано, прямехенько вел в ад. Но дело было сделано.
Когда Пальмьери впервые ввел его в дом Медичи, Сандро еще думал, что легко может покинуть его. И, после того как Лоренцо в Пизе отказался помочь ему, он «твердо» решил, что с правителем и его окружением навсегда покончено – он обойдется без них! Но теперь ему вряд ли удастся отойти в сторону. Дело не только в том, что его брал под покровительство сам Лоренцо, а это значило и заказы, и уважение в городе. Его влекло еще и другое – возможность познать премудрости, о которых с высокомерным видом толковали иные его знакомцы. Неужели он глупее их?
Оказалось, что академия собирается отнюдь не в доме Лоренцо. В основном она заседала у Фичино, который, по всей видимости, был ее душой. Когда наступали теплые весенние дни, как сейчас, все они перебирались за город на виллу философа в Кареджи, подаренную ему Медичи. У самого Лоренцо собирались редко – у него не всегда было время заниматься делами, далекими от политики. Лишь летом он присоединялся к ним, уезжая за город. Так повелось с давних пор, ибо летом во Флоренции до невозможности жарко и шумно. Им же для их разговоров и размышлений нужны были прохлада и тишина. Расхаживая под сенью могучих платанов, академики, подражая древним грекам, говорили о стародавних временах, декламировали стихи – свои и чужие, решали сложные философские вопросы. В этом проходило их время, и Сандро поражался такому времяпровождению, недоступному никакому ремесленнику: он бы вмиг разорился. Недаром Мариано упрекал их всех в безделье.
Похоже было, что и Лоренцо не одобряет такой образ жизни. Он редко появлялся среди академиков. Не только коварство врагов Флоренции и городские дрязги отвлекали его – на своей вилле он уделял немало времени крестьянскому труду. Хотя его друзья и говаривали, что он тем самым подражает древним поэтам и философам, его увлечение было не показным, а истинным, и это удивляло многих. Он с охотой ухаживал за виноградником, сам возился со скотиной. Это хоть как-то отвлекало его ум от дел сложных, запутанных и часто неблагодарных. Прав был Альберти, который писал: «Загородный дом – это добрый и верный друг. Если ты с любовью выберешь правильное время, то он не только исполнит любое твое желание, но и поднесет тебе подарок за подарком: весной – зеленеющие деревья и пение птиц, осенью – приятный труд, приносящий плоды. В течение всего года он будет утолять твои нужды». Все академики пользовались этими благами, и теперь Сандро вовлекался в их круг.
Марсилио Фичино по-прежнему был среди них непререкаемым авторитетом. К нему обращались за советами и разъяснениями, и последнее слово всегда оставалось за ним. Но Сандро был больше поражен другим: здесь никто не боялся высказывать собственное мнение. Никто не ставил себя выше других, как частенько бывало среди его коллег, не потешался над говорившим лишь потому, что тот излагал иные взгляды на вещи. И Сандро мог бы принимать участие в этих ученых беседах, но пока он еще стеснялся. А так хотелось узнать, что они думают о живописи! Но беда заключалась в том, что в латыни он был не особенно силен, а по-гречески вообще понимал с пятого на десятое. Правда, он начал учить оба этих языка, еще когда впервые попал в палаццо на виа Ларга. Но где ему было сравниться с теми, кто всю свою жизнь посвятил древностям!
Теперь предстояло начинать все сызнова. Иначе нельзя: его новые друзья, видимо, считали, что им, поклонникам Платона, не пристало изъясняться на каком-то варварском наречии, хотя они занимались и тосканским говором. Удивляться было нечего – новая мода. Даже мать Лоренцо Лукреция Мария Торнабуони говорила в обществе только по-гречески, а в некоторых флорентийских домах брали штраф с гостей, если кто-нибудь из них неосторожно заговаривал на «языке улицы».
Вот по этой причине Сандро пока еще не мог принимать участия в диспутах, но жадно прислушивался ко всему, о чем велись беседы на вилле Фичино. Да и знаний у него было маловато. Со временем он начал постигать премудрости мифологии древних, однако с философией дела шли труднее. Но даже это придавало ему уверенности, ведь еще совсем недавно он боялся, что никогда ничего не поймет. Ему тогда казалось, что эти взрослые люди играют в какую-то странную игру, придумав ей название «золотой век». Об этом веке академики говорили постоянно и ликовали как малые дети, услышавшие занимательную сказку, не забывая восхвалять Лоренцо, который вернул этот самый золотой век. Сандро не раз слышал, как Фичино в упоении восклицал: «Этот век воистину золотой, отбрасывающий свой блеск на свободные искусства, столь долго пребывавшие в темноте – на грамматику, поэтику и риторику, на живопись, архитектуру и скульптуру, на музыку и пение под аккомпанемент древней орфической лиры. Все они расцветают во Флоренции!» И Сандро был рад, что он, принятый в их компанию, тоже способствует распространению в родном городе просвещения.
В том, что касается искусств, Фичино был безусловно прав. Никогда еще Флоренция не переживала такого их расцвета. И дело не только в одном Лоренцо, о котором иногда говорили, что он содержит за свой счет, кормя, одевая и обувая, целую свору мудрецов и примазавшихся к ним лжефилософов и псевдопоэтов. Впрочем, в последнем завистники были неправы: Лоренцо без особого труда разоблачал проходимцев. В этом ему помогал отменный вкус, данный, казалось, самой природой и обостренный воспитанием. То, что он хвалил, безусловно заслуживало внимания, и если он поддерживал живописца или поэта, то их будущее было гарантировано. Этим безошибочным вкусом он отличался от тех же Строцци, Альбицци, Торнабуони и других магнатов, которые, соревнуясь с Медичи, тоже поддерживали философов, живописцев и поэтов. И у них в домах велись многочасовые диспуты об искусстве, ритмике стихов, древних рукописях и о многом другом, включая астрологию и черную магию. Но всем им, конечно, было весьма далеко до Лоренцо и его Платоновской академии.
Сандро казалось невероятным, что человек может знать столько, сколько знал Лоренцо. Временами он ловил себя на мысли, что Медичи судит обо всем лишь с чужих слов, но всякий раз убеждался в своей неправоте. Тем не менее было странно, что Лоренцо откровенно предпочитал скульптуре камеи и геммы, а великолепным картинам, переполнявшим его дворец, – миниатюры из старинных рукописей. Восхваляя учение Платона, он оставался добрым христианином и, следуя примеру деда Козимо, время от времени удалялся в монастырь Сан-Марко, где в келье, расписанной фра Анджелико, предавался молитвам и размышлениям. Казалось, Лоренцо противоречив во всем: доходящая до грубости откровенность и изысканность манер, понимание возвышенной поэзии и любовь к скабрезным анекдотам, благоговение перед матерью и жестокость к другим женщинам, в том числе и к своей жене. Но, видимо, таков уж был этот век, когда красота и безобразие мирно уживались рядом.
