Возможное для произвола единицы, не бывает возможным для доброй воли целого общества; общество в сущности есть общая природа той же частности — единицы, общая человеческая природа, которую не в силах ограничить своими исключительными стремлениями никакая отдельная частица — личность, и которая не в силах даже и сама себя ограничить. Общая природа человека, нося в себе не личные только, а мировые законы развития, рано ли, поздно ли, всегда выбьется на свободу, на свой прямой путь, из всяких личных, т. е. временных и случайных тенет и стеснений.

Аскетическая идея отрицала сферу мирского удовольствия, всякого удовольствия, которое служило миру, т. е. утехам мирской жизни, для большинства и без постнической идеи всегда наиболее горькой и трудной. Но удовольствие как и труд, если при известных условиях и при известном настройстве понятий обходимы в личной жизни, то в общей жизни они являются насущною потребностью, вполне и безусловно необходимою, без которой не возможна сама жизнь общества, т. е. развитие и совершенствование общей природы человека. Отнимать у человека мирское удовольствие — значит самого его отнимать у общества и след. лишать его высшего блага в его жизни и высшей цели его существования, ибо для человека высшее благо — жить в обществе и высшая цель — жить для общества.

Нам скажут, что аскетическая идея отвергала лишь удовольствия развратные, грубо-животные. Это так; но вместе она отвергала мирское удовольствие и безразлично в самой его идее; самую мысль о каком либо удовольствии она почитала уже грехом и всегда грозила за то страхом будущего наказания.

Народная музыка, песня, пляска, сказка, какая либо игра и т. п., в нашем древнем быту с первого же времени, как только раздалось учительное слово, были отвергнуты, как действа идолослужения. Аскетическая проповедь возглашалась не исключительно только против разврата, какой в иных случаях сопровождал эти действа, напротив эти то самые, в сущности невинные, удовольствия она и почитала развратом, бесовским угодием, лестью дьявола. Она безразлично ставила их на ряду со всякими действительно развратными действиями и грехами и, поселяя омерзение к грешной жизни, рисовала эту жизнь именно чертами мирских утех.

Домострой, преподавая наставление, как духовне устроивать трапезу, стол, обед или пир, пишет между прочим: «если начнут смрадные и скаредные речи и блудные; или срамословие и смехотворение и всякое глумление; или гусли и всякое гудение и плясание и плескание и скакание и всякие игры и песни бесовские, — тогда, якоже дым отгонит пчелы, такоже отыдут и ангелы Божии от той трапезы и смрадные беседы, и возрадуются беси… да такоже безчинствуют, кто зернью и шахматы и всякими играми бесовскими тешатся»… Или дальше: «А кто бесстрашен и безчинен, страху Божию не имеет и воли Божии не творит и закону христианского и отческого предания не хранит и всяко скаредие творит и всякие богомерзкие дела: блуд, нечистоту, сквернословие и срамословие, песни бесовские, плясание, скакание, гудение, бубны, трубы, сопели, медведи и птицы и собаки ловчия; творящая конская уристания… (Такоже и кормяще и храняще медведи или некая псы и птицы ловчии, на глумление и на ловление и на прельщение простейших человеков…)» Дальше: «или чародействует и волхвует и отраву чинит; или ловы творит с собаками и со птицами и с медведями; и всякое дьявольское угодье творит, и скоморохи и их дела, плясание и сопели, песни бесовские любя; и зерьнью, и шахматы и тавлеи (играя) — прямо, все вкупе, будут во аде, а зде(сь) прокляти»…

Повторяя не один раз свои запрещения, Домострой представляет только слепок общих мест из старейших самых первых поучений, которые были принесены из Византии и обличали некогда язычество византийского же общества где музыка, песня, пляска, «бубенное плескание, свирельные звуци, гусли, мусикия, комическая и сатирская и козлия лица» (маски) и т. п., являлись на самом деле служителями языческих богов, — «иже бесятся, жруще матери бесовстей Афродите богине… еже творяхуть на праздник Дионисов» — так что нельзя было и отделять их вообще от идолослужения. Но, с той поры, вместе с идолослужением упомянутые поучения стали отвергать и вообще мирские игры и утехи, постоянно обзывая их идольскою службою. «Не подобает христианам в пирах и на свадьбах бесовских игр играти, то не брак наричется, но идолослужение, иже есть плясба, гудба, песни бесовские (вар. песни мирские) сопели, бубны, и вся жертва идольска, иже молятся проклятым богам… [186] — Каждый праздник, сопровождаемый обыкновенным для народа весельем, принимал уже смысл еллинского пирования, становился обычаем еллинской прелести. Некоторыми, впрочем, византийскими правилами были отвержены даже народные пиры — братчины, именно как складчины для общего веселья. Но такое запрещение осталось в Русской земле без последствий, ибо совсем уже разрушало весь старый наш бытовой строй, вынимало, так сказать, самую душу народных обычаев. Всякое мирское удовольствие, забава и увеселение сделались, таким образом, грехом идолослужения, сетями дьявола, которыми верующия души отвлекались от Бога. Поэтому в поучениях при всяком удобном случае напоминалось, сколь велик такой грех и как нужно всегда его беречься.

В числе мытарств или испытаний души в злых делах, между другими грехами поставлено было в седьмом мытарстве и «плясание на пиру» на свадьбах, в навечерницах, и на игрищах, и на улицах, рядом с буесловием, срамословием и бесстудными словесами, под которыми должно разуметь также всякие поэтические народные словеса; а в 15 мытарстве уже прямо указывается особое злое греховное дело, еже басни бают и в гусли гудут, наравне с блудодеянием и со всякою ересью, именем которой обозначены и суеверные приметы и ворожба [187]. Учительное слово нередко живыми образами рисовало сатанинскую погибель от мирского увеселенья. Известно довольно распространенное в старой книжности сказание св. Нифонта о песнях мирских и о русальях (игрищах), которое назидательно представило, как однажды демон, князь бесовский, шел мимо Божьего храма, с 12 бесами, которые стали завидовать церковному пению и укорять своего князя, что оттого, что там славят Христа, их сила и слава сокрушилась; как демон успокоивал их, говоря, что в мал час то пение минуется, и люди начнут славить их, бесов, мирскими песнями и плясанием; как потом после обедни «иде человек с сопелмя и по нем мног народ идуща, ови с гусльми, ови плещуще пояху, ови же пляшуще»; как бесы во очью этому радовались радостью великою и всех тех, «иже кто идяше во след сопущих, единем ужем (веревкою) связавше, влачаху; как они льстили других на песни и на плясанье и на игранье; как некто, муж свят, зря из своей палаты, повеле иред собою плясати — играти и взем сребреницу вдаст сопельнику; как бесы послали эту сребреницу отцу своему сатане в бездну; как он возрадовался этому пагубному дару особенно потому, что он был от христиан, повелевая понуждати их на игры и на плясания и на иное, еже есть им в любовь… Все это было видено душевными очами и написано на пользу дабы бежать проклятых игр бесовских, пачеже удаляться плясания, да не со дьяволом осужденным быть в вечный огонь. Подобные образные представления конечно действовали еще с большею силою на убеждения людей, чем простые слова запрещения.

С течением времени поучения с этою идеею шли дальше, рассматривали подробнее все виды мирских утех и осудили окончательно все, что сколько-нибудь выражало удовольствие, утеху, забаву, увеселение. Еще в первых поучениях и запрещениях шпильман (шпынь, насмешник) рекше глумец, плясец, гудец, свирельник, скомрах, как и вся шпильманская мудрость, смехотворная хитрость, скомрашное дело, приобрели самое отверженное значение, наравне со всякими потерянными людьми и особенно с еретиками и со всякою ересью. Все эти имена, как и самое слово еллинский стали омерзительными: в понятиях людей благочестивых. Это было поганство, т. е. язычество в простом переводе слова; но тоже слово стало обозначать, как и теперь обозначает, всякую нечистоту и мерзость. Русское общество, конечно, не имело и малейшего понятия о языческих грехах еллинизма. Покорное святыне водворяемых правил и новых уставов жизни, оно всякое слово этих правил и уставов, принимало с полною чистою и сердечною верою; оно относилось к ним с робостью малосмысленного первоука, изумденного, пораженного авторитетом учителя. Эту необыкновенную робость и принижение мысли мы скоро замечаем в тех многочисленных вопрошениях, какими русский ум пытал своих первых наставников (Вопросы Кирика и т. п.). В некотором смысле, для того времени, это было своего рода вольнодумство, вольная дума, искавшая и жаждавшая истины, которой она и требовала от своих первых наставников. Очевидно, что все сказанное наставниками и было для нее искомою истиною. Наставники же, воспрещая то или другое греховное обстоятельство жизни, соединяли с именем этого обстоятельства своя особые, еллинские же или византийские понятия, для которых в живой русской действительности, кроме внешней формы, не заключалось никакого жизненного смысла или этот смысл был вовсе не таков, каким он представлялся в уме наставников. Так в числе запрещенных игр было указано, напр., конское уристание. В еллинском Царьграде, на еллинском ипподроме, о великолепии которого трудно было и мыслить русскому уму, эти конские ристания в действительности были языческим спектаклем, где зеленые и голубые возницы были посвящены, одни матери земле, другие небу и морю; где колесницы, запряженные 6 лошадьми ехали во имя высшего языческого божества, запряженные 4 лошадьми, везли изображение солнца, а запряженные двумя, черною и белою — изображение месяца, и т. д. Потеха была чисто языческая. Но сколько же языческого представляла наша древняя скачка на диких степных конях, подобная по всему вероятию скачкам теперешних степняков? Другая запрещенная игра, шахматы, вероятно и принесенная к нам самими же византйскими христианами, точно также в нашем быту не могла иметь никакого языческого смысла; но тем не менее отвергалась, как предмет идолослужения. Об ней писали: «Аще кто от клирик или колугер играеть шахмат или леки (кости), да извержет сана; ащель дьяк (причетник) или простец (мирянин) да приимуть опитемью 2 лета о хлебе и о воде, одиною днем, а поклона на день 200; понеже игра та от беззаконных халдей: жрецы бо идольские тою игрою пророчествоваше о победе ко царю от идол, да то есть прельщенье сотонино». Очень нередко именно такими соображениями, вовсе не приложимыми к древнему русскому быту, и руководились первые наши наставники в правилах и уставах жития. Конечно, всякий предмет народной забавы и утехи носил в себе в какое-то время языческие черты или просто служили язычеству; но так было по той причине, что в какое-то время вся жизнь человека была язычеством, поэтому, не только какая либо игра, но и все предметы повседневного быта, вся домашняя утварь, начиная с печного горшка, тоже приносимы были на службу тому же язычеству. Аскетическая идея в своих отрицаниях и отвержениях вовсе не различала языческих идей от вещественных предметов или от простых порядков жизни и стремилась все сравнять и привести в один образ и в одну меру, в одно положение.