Особенно живую картину таких именно отношений представляет напр. царский отпуск полковых воевод в поход на польского короля, происходивший 23 апр. 1654 г., при царе Алексее. На отпуске, как и на приезде к государю, бояре и все другие лица, которые допускались видеть его пресветлые очи, обыкновенно целовали его руку, что и называлось вообще: быть у государевой руки. Каждый, по порядку подходя к государю, сначала поклонялся до земли, целовал руку, а затем отошедши, опять кланялся до земли. В настоящем случае торжественный отпуск совершался в Успенском соборе, после молебна. Тут же всех полчан царь звал к себе хлеба есть. Стол был в Передней Избе. После стола, после кубков и медов, двадцатипятилетний царь прощался с полчанами и особенно с главным воеводою кн. Алексеем Никитичем Трубецким. «И царь паки звал бояр и воевод к руке. И бояре шли един за единым. И царь кн. А. И. Трубецкого своими царскими руками принял к персем своим, главу его, для его чести и старейшинства, зане многими сединами украшен и зело муж благоговеин и изящен и мудр в божественном писании и предивен в воинской одежде и в воинстве счастлив и недругом страшен. И кн. А. И. Трубецкой, видя такую отеческую премногую и прещедрую милость к себе, паки главою на землю ударяется[15]со слезами, до тридесят крат».

На прощаньи с меньшими полчанами, дворянами и жильцами, государь угощал их из своих рук белым медом и говорил речь, на которую они отвечали также речью и поклонялись до седми крат.

Все это черты отношений по преимуществу детских, отношений меньшей родни, а не рабов. Во всех этих отношениях господствовало наиболее чувство родства — отечества и детства, а вовсе не чувство рабства; господствовало чувство тесной, неразрывной родовой связности людей, а не чувство юридически выработанных отношений рабов к господину. В глубине этих-то чисто родовых отношений и скрывается весь смысл нашей истории, нашей нравственной и общественной культуры.

Если мы согласимся, что таковы были бытовые нравственные силы, действовавшие в нашем допетровском обществе, то вопрос: какое положение занимала в этом обществе женская личность, уясняется сам собой. Если идея личности совсем не была сознаваема, то могла ли существовать самая мысль о самостоятельном положении личности женской. По причинам, указанным выше, эта личность почиталась мало-летной по преимуществу, почиталась ребенком, над которым была необходима самая полная опека. В начале главы мы заметили, что положение женской личности в каком либо обществе всегда и вполне рисует положение самого общества, т. е. состояние его умственных и нравственных сил, состояние его образованности и гражданской свободы. По этому, какую правду сознающая и рассуждающая мысль говорит о женской личности в данную эпоху, тою же правдою вполне должно характеризоваться и то общество. Строгая характеристика Котошихина, перенесенная с женской личности на целое древнерусское общество, очень верно определяет существенные черты его положения, его умственного и нравственного состояния. Можно дознаться, выражаясь словами Котошихина, отчего б такому обществу быть гораздо разумным и смелым, т. е. свободным, когда грамоте оно неученое (умственно неразвитое) и не обычай тому есть; когда, от младенческих лет и до старости, оно живет в тайных покоях, т. е. во всякой умственной и нравственной опеке и цензуре, и никого и ничего не видит, т. е. ничего не знает опричь самых ближних, родственных учений и наказаний Домостроя. Можно дознаться, отчего такое общество породным разумом простовато, на отговоры несмысленно и стыдливо, т. е. отчего оно неподвижно целые столетия, отчего в нем не действует живая сила человеческой свободы и нет в нем развязных свободных движений ума и воли. Это общество, как берегло женскую личность от стороннего глаза, от мира-света, так оно берегло и само себя от всякого умственного света, в несказанной боязни, что, как проникнет к нему такой свет, то растленными явятся все основы его нравственности… Оно точно также жило за замками в высоком терему, именно в терему своих многовековых, душных и тесных воззрений на свободу личности вообще и на самую свободу в особенности. Оно все крепче и крепче притворяло этот терем, все плотнее обгораживало его высоким тыном церковных, государственных, общественных, домашних запрещений и разных анафем, так что личность, вследствие напора самой истории, самой жизни, вырвавшаяся, наконец, из этого терема, ни чем другим не могла явиться, как полнейшим нигилистом, всесторонним отрицателем всего прожитого, потому что в этом прожитом она видела и знала только одну полицейскую опеку родовой власти и ни каких общечеловеческих сил развития. Оттого и последовал такой быстрый разрыв общества с своею стариною, которую оно очень скоро совсем забыло. С XVIII века отрицание стало жизненною силою нашей общественной культуры. Мы отказались сами от себя, ибо ничего в себе не чувствовали и не находили положительного, основного, с чем бы возможно было показаться в люди. Этот новый двигатель нашей жизни, с особенною силою работавший в XVIII ст., еще продолжает свое существование и до сих пор. Он лучше всего и со всех сторон выразился и пластически нас изобразил в нашей литературе. К нашему счастью, нынешние реформы вносят в нашу жизнь действительно положительные основы развития, которые и не замедлят совсем упразднить уже в высшей степени обветшавшее начало родовой самовластной опеки с ее неизменным сопутником — отрицанием и всяческим нигилизмом.

На пределах нашей допетровской исторической жизни, по ту и по сю сторону, стоят две очень замечательные женские личности, которые в действительности пользовались общественными правами, занимая высокое общественное положение. Одна почти начинает нашу историческую жизнь, по крайней мере принадлежит к первым лицам, дающим этой жизни начальное движение и направление; другая заканчивает и так сказать замыкает древний период русской жизни. Одна, вместе с тем, как общественная личность, носит в своей деятельности характер прямых, положительных условий жизни, является тем, чем должна быть русская женщина — язычница, является идеалом, которым народ выразил своя представления о достоинстве женской личности, в каких именно чертах это достоинство наиболее казалось ему высоким и желанным. Другая, напротив, является только отрицанием положительных условий жизни, является вовсе не тем, чем должна быть русская женщина — христианка, по крайней мере по учению и по идеалам века. Она является плодом жизненной смуты, плодом растления положительных жизненных условий быта.

Мы говорим об Ольге — княгине и Софье — царевне.

Несмотря на мужественный тип Ольги — язычницы, который с такою самостоятельностью открывает историческую жизнь русской женщины и тем самым как бы дает сильный образ для последующего развития этой самостоятельности, мы однако ж не видим в последующей истории, чтобы русская женщина употребила себе в пользу это богатое наследство. Семь сот слишком лет, которые отделяют друг от друга Ольгу и Софью, не представили ни одной личности, сколько-нибудь равной им по значению. Семь сот лет таким образом протекли без следа для развития женской личности в смысле самостоятельного члена общественной, а не семейной только, жизни, так что и самостоятельность царевны Софьи, как упомянуто, явилась собственно отрицанием тех положений быта, какие были выработаны этим семисотлетним периодом русской истории.

Летописный образ Ольги исполнен эпических, народных очертаний. Она предстает нам идеализированною и как матерая вдова, и как женщина вообще, и наконец, как женщина-христианка.