Таким образом для Морозова настала весьма опасная минута, когда государь задумал жениться. По обычаю собраны были девицы невесты. Из 200 девиц, съехавшихся в Москву, в выбор самому государю были представлены только шесть. Государь страстно полюбил одну из них, Евфимию Федоровну Всеволожскую, дочь Касимовского помещика Рафа-Федора Всеволожского, которой по обычаю и вручил ширинку и кольцо, как знаки обручения с нею. Но Морозов имел в виду другую невесту для государя, которая по всему вероятию была также в числе избранных. Это была одна из двух сестер Милославских. Одну из них он прочил за государя, на другой думал сам жениться, быть может с целью укрепить свои отношения к государю этою новою связью родства, которая вместе с тем закрепляла и его прежнюю близость к особе государя, ибо он становясь родственником и Милославских, им же самим возводимых на высокую степень близких к государю людей, и самому государю, — по естественным причинам удерживал за собою свое прежнее господствующее положение в отношении всего родства Милославских, все-таки опасных для него кандидатов во временщики. Совсем устранить силу влияния на государя этих новых людей он не имел никакой возможности: слишком велика была их близость к государю. Поэтому, чтобы сохранить старое свое положение временщика — дядьки от наплыва новых временщиков, он избирает самое верное средство, вступает с ниши в родство, становится для них своим человеком, а главное делается создателем их необыкновенного благополучия и возвышения, что, конечно, еще более, увеличивает его значение и в их глазах.
Морозов действовал очень тонко и искусно. На его стороне был даже и духовник молодого царя, лицо очень влиятельное в известных случаях.
По обычному порядку Всеволожскую ввели в царские хоромы. Следовало облечь ее в царскую одежду, возложить на нее венец и наречь царевною. Все это было совершено, но при этом было что-то такое устроено с ее головным убором или с убором ее волос, что, когда она явилась пред своим женихом — государем в царском наряде, ей сделалось дурно, она упала в обморок. Того только и желали зверообразные человеки. Они объяснили, что у ней падучая болезнь, что след. к государевой радости она непрочна. Современники этой новой несчастной жертвы дворских интриг рассказывают разно об обстоятельствах дела. В письме одного шведского агента, от 1 марта 1647 г., жившего тогда в Москве, объяснено, что «14 февраля [117] его царскому величеству представлены были во дворце в большой зале 6 девиц, выбранных из 200 других, назначенными для того вельможами, и царь избрал себе в супруги дочь незнатного боярина Федора Всеволожского. Когда девица услышала об этом, то от великого страха и радости упала в обморок. Великий князь и вельможи заключили из того, что она подвержена падучей болезни; ее отослали на 3 версты от Москвы к одному боярину, чтобы узнать, что с нею будет; между тем родители ее, которые поклялись, что она прежде была совершенно здорова, взяты под стражу. Если эта девица опять получит ту же болезнь, то родители и друзья их должны отвечать за то, и будут сосланы в ссылку. Некоторые думают, что великий князь после пасхи женится на другой» [118].
В этих последних словах есть намек на то, что участь Всеволожскпх предугадывалась заранее, что многие знали о тайных кознях существовавших во дворце. Эти-то козни раскрывает другой современник события, Самуил Коллинс. Он упоминает об этом происшествии в двух местах своего сочинения и видимо описывает его по слухам и по рассказам знакомых ему людей. Он говорит в одном месте, что «духовник царский [119] хотел, чтобы царь женился на другой девице, у которой была еще меньшая сестра», что когда на Всеволожскую возложили царский венец, то заговор был исполнен: «женщины так крепко завязали волосы на ее голове, что она упала в обморок, а ее враги разгласили, что у ней падучая болезнь». В другом месте Коллинс говорит, что когда Всеволожская, получивши от государя платок и кольцо, «явилась пред ним в царской одежде, Борис (Морозов) приказал так крепко завязать ей венец на ее голове, что она упала в обморок. Тотчас объявили, что у ней падучая болезнь… Ее старого отца обвинили в измене, рассказывает далее Коллинс, за то, что он представил свою дочь на избрание больную; после мучительной пытки он был сослан в Сибирь, где и умер; а семья осталась в немилости».
Все это могло быть, а ссылка действительно состоялась, как увидим ниже. Неверно только другое свидетельство Коллинса что отец с горя умер на дороге. Он умер на воеводстве в Сибирском городе Тюмени.
Русский современник события, Котошихин, складывает всю вину вообще на боярство, на ближних людей, которые прочили за государя своих дочерей, и рассказывает, что царь «сведав у некоторого своего ближнего человека дочь, девицу добру, ростом и красотою и разумом исполнену, велел взяти к себе на двор, и отдати в бережение к сестрам своим царевнам; и честь над нею велел держати, яко и над сестрами своими царевнами, доколе будет веселие и радость». За тем следует обычное в таких печальных случаях слово: «И искони в Российской земле лукавый дьявол всеял плевелы свои, если человек, хотя мало прийдет в славу и честь и в богатство, не могут не возненавидети. У некоторых бояр и ближних людей дочери были, а царю об них к женитьбе ни об одной мысль не пришла: и тех девиц матери и сестры, которые жили у царевен (при дворе), завидуя о том, умыслили учинить над тою обранною царевною, чтоб извести, для того, надеялись, что по ней возмет царь дочь за себя которого иного великого боярина или ближнего человека; и скоро то и сотворили, упоиша ее отравами».
Изо всех этих разноречивых свидетельств ясно одно, что злополучная невеста, нареченная уже царевною, была подобно Хлоповой сослана из дворца. Царь был очень опечален этим событием; от горя многие дни он лишен был яди, ничего не ел, и «после того не мыслил ни о каких высокородных девицах, понеже познал о том, что то учинилося по ненависти и зависти». Так, без малейшего сомнения, должен был объяснять ему это событие возлюбленный его дядька Борис Морозов.
Царевна сослана была из дворца в начале февраля. 12 февраля государь пожаловал ей весь изготовленный к свадьбе постельный убор: пуховик в камчатной червчатой наволоке, изголовье или подушку, ковер под постелю, сафьянную колодку или постельную скамейку, и богатое одеяло, сшитое еще 16 дек. 1646 г. из кизылбашской золотной камки на соболях с горностайною опушкою. В отметке, по случаю отдачи этих предметов, сказано: «по государеву указу отдано ссыльной больной девице Еуфимье Рафовой дочери Всеволоцкого» [120].
Февраля 15 «ходил государь на медведя» без сомнения побуждаемый Морозовым развлечь свое горе. Охота, которой Алексей Михайлович в первое время отдавался со страстью, была в руках Морозова одним из верных средств отвлекать молодого царя вообще от всяких дельных занятий. В эту, как и в предыдущую зиму государь довольно часто хаживал на медведей, волков, лисиц; а в эти дни, 21 февраля опять где-то осочили медведя, т. е. делали осек или облаву, а 22-го числа, в понедельник на маслянице, государь тешился дикими медведями в городе, на своей псарне [121].
В записках, относящихся к Сибирской Истории [122], отмечено между прочим, что «в 1647 г. прислан за опалу в Сибирь на Тюмень, Руф Родионов сын Всеволодской с сыном его Андреем и с дочерью Евфимией Федоровною, и с женою Настасьею.»
Между тем производилось вероятно расследование этого дела, по которому открыт и настоящий явный виновник порчи крестьянин боярина Никиты Ивановича Романова Мишка Иванов. 10 апреля 1647 г., «за чародейство и за косной розвод и за наговор, что объявился в Рафове деле Всеволожского», крестьянина послали в Кирилов монастырь под крепкое начало, велели отдать его там старцу добру и крепкожительну… велели его держать под крепким началом с великим береженьем… Под начал, под строгий монастырский присмотр, такого рода преступников посылали обыкновенно с тою целью, чтоб они не могли чего-нибудь распространить смутного в народе. Рука Морозова и здесь должна быть заметна. Дело было нечистое и преступник, вместо простой ссылки в отдаленный город, как обыкновенно наказывались колдуны, посылается в великое береженье в приятельский Морозову монастырь, где и сам временщик потом оберегался от народной ярости, после московской смуты 1649 года.
