Такими-то поучениями и Аввакумовскими льстивыми восхвалениями постоянно ободрялись и укреплялись эти бедные женщины. С авторитетом духовного отца и его сподвижников конечно ни что не могло соперничать в их убеждении.
Общество тогдашней Москвы также не могло оставить этой любопытной истории без внимания. Многие соболезновали несчастной судьбе сестер. Тот же Михаил Алексеевич Ртищев [53], уговаривавший прежде Морозову, приехал однажды к княгине Урусовой и, стоя у ее окна, с умилением сказал: «удивляет меня ваше страдание; лишь одно смущает меня: не ведаю, что за истину ли терпите». Этими словами вполне обрисовывается колебание тогдашних умов, которым на самом деле трудно было выяснить себе настоящий смысл дела. Особенно же город был взволнован именно деяниями княгини Урусовой, о которых говорено выше. На наш теперешний взгляд, все эти сцены, конечно, по меньшей мере достойны сожаления. Но в век всеобщего суеверия и всяческого суесвятства дело это казалось весьма серьезным. Это была одна из форм юродства, пред которым тогдашние умы останавливались с уважением, и даже с благоговейным почтением, не взирая на вопиющие несообразности подобных подвигов вообще с нравственным достоинством человека. У того века было всемогущее слово: Христа ради, которое хотя и понятое самым материальным смыслом, всегда освящало и покрывало эти младенчествующие представления о святости нравственных подвигов человека. Терпеть, страдать, быть гониму, уничижать себя Христа ради, в каких бы формах такие деяния ни обнаруживались, но если они почему либо освящались великою святынею этого слова, — они всегда привлекали к себе и ум, и сердце народа, воспитанного в духовной своей сфере аскетическими идеалами, вообще идеалами мученичества.
Множество вельможных жен и простых людей стекалось в Алексеевский монастырь смотреть, «како влачаху княгиню на носиле». Особенно вельможные удивлялись ей и соболезновали о ней, как о своей сроднице. Видя все это, склоняясь жалостью о страдании такой вельможной женщины, а вместе с тем смущаясь, что «сие влачение» служит еще более к прославлению ее терпения, умная игуменья монастыря обратилась к патриарху Питириму и рассказала, что у них в монастыре делается и какова княгиня и за какую вину сидит. С именем княгини неразлучно припомнилось и имя Морозовой. «Я вспомяну об этом царю», ответил патриарх. «Великий государь! говорил он потом царю, советую тебе, боярыню ту Морозову, вдовицу — кабы ты изволил опять дом ее отдать и на потребу ей дворов бы сотницу крестьян дал, а княгиню тоже бы князю отдал; так бы дело-то приличнее было; потому что женское их дело: много они смыслят». — Я бы давно это сделал, ответил государь; но не знаешь ты лютости этой жены. Нельзя тебе и рассказать, сколько она мне наругалась и теперь ругается. Кто мне столько зла и великого неудобства показал? Если не веришь моим словам, сам испытай; призови и вопроси, тогда узнаешь ее крепость. Как начнешь ее испытывать, тогда вкусишь ее прясности. А потом я исполню все, что повелит твое владычество: не ослушаюсь твоего слова».
Видимо патриарх, а вместе и царь желали покончить это дело, смущавшее всю Москву. Опять во 2 час ночи взяли Морозову и с юзами и, посадивши на дровни, повезли в Чудов монастырь под охраной: стрелецкого сотника. В соборной палате был патриарх, митрополит Павел и иные власти и «от градских начальник не мало». Предстала Морозова, нося на выи оковы железны. «Дивлюсь я, как ты возлюбила эту цепь и не хочешь с нею разлучиться», сказал ей патриарх. Обрадованным лицом и веселящимся сердцем ответила она: «воистину возлюбила, и не только просто люблю, но еще и не довольно насладилась вожделенного зрения сих оков. Как могу не возлюбить их! Такая я грешница и для Божией благодати сподобилась видеть на себе, а вместе и носить Павловы узы, да еще за любовь Единородного Сына Божия». Патриарх стал увещевать ее, говоря, что бы оставила свое безумие и нелепое начинание, пожалела бы себя, не возмущала бы своим противлением царскую душу, и присоединилась бы к церкви, исповедавшись и причастясь св. тайн. — «Некому исповедаться и не от кого причаститься», отвечала Морозова. Попов много на Москве, сказал патриарх. — «Много попов, но истинного нет», возразила Морозова. — «Я сам, на старости, потружусь о тебе, сам тебя исповедаю и причащу, продолжал патриарх. Морозова отреклась и от этой высокой чести, сказавши: «ты мне говоришь: сам, но я не понимаю, что ты говоришь. Чем ты от них отличен, если творишь тоже, что и они. Когда ты был Крутицким митрополитом, жил за одно с отцами предания нашей русской земли, и носил клобучек старый, тогда ты был нам отчасти любезен; а теперь ты восхотел волю земного царя творить, а небесного царя и создателя своего презрел и возложил на себя рогатый клобук римского папы; и потому мы отвращаемся от тебя. И не утешай меня тем словом: я сам! я не требую твоей службы».
Во все время этой беседы Морозова не хотела стоять пред властями; ее поддерживали сотник стрелецкий и стрельцы; она висла у них на руках и в таком положении говорила с патриархом.
Все обнаруживало болезненное расстройство ее ума, — так по крайней мере это понял патриарх и решился в исцеление помазать ее священным маслом, «да прийдет в разум, се бо, якоже видим, ум погубила». Патриарх облачился и готовился совершить помазание. Но Морозова, увидавши его намерение, встала на ноги и приготовилась «яко борец». Митрополит хотел приподнять треуха на ее голове, дабы удобнее было намазать; но она отринула его руку и воскликнула: «отойди, зачем дерзаешь неискусно, хочешь коснуться нашему лицу? наш чин можно тебе разуметь». Отринувши помазание, она вопила к патриарху: «не губи меня грешницу отступным своим маслом! и позвяцав цепями, продолжала: «для чего эти оковы? я, грешница, целый год их ношу, именно потому, что не повинуюсь, не хочу присоединиться ни к чему к вашему. А ты весь мой недостойный труд одним часом хочешь погубить. Отступи, удались; не требую вашей святыни никогда».
Биограф рассказывает, и конечно баснословит, что после того ее назвали исчадием ехидниным, вражьею дочерью, страдницею, что не для чего ей больше жить, на утро страдницу в сруб… Будто бы затем повергли ее на землю, так что казалось голова ее раскочится; что поволокли ее по полате, — чаять, что железным ошейником шею ей на двое перервут и главу ей с плечь сорвут; что по лестнице все ступеньки она главою своею сочла». На тех же дровнях ее привезли обратно на подворье в 9 часу ночи.
В ту же ночь и тем же порядком происходило увещание княгини Урусовой и Марьи Даниловой, при чем, по рассказу биографа, трихраборница княгиня, отрицаясь помазании маслом, еще дивнейши сотвори. Увидя Патриарха идущего к ней с масляною спицею, она мгновенно сняла с своей головы покрывало, опростоволосилась и воскликнула: «о бесстуднии и безумнии! что вы делаете? не видите разве, какова я есть?» т. е. в каком срамном виде; и тем устыдила властей и миновала помазания.
На другой день, во 2 час ночи, они все три, вероятно порознь, были перевезены на ямской двор. На том дворе было собрано множество людей. Посадили их в избе темной и тесной, так что сначала, сидя по углам, в темноте, между множеством народа, они и не знали, что находятся вместе, в одной избе. Они догадывались, что привезли их на пытку; но думали также, что может быть хотят послать их куда-нибудь в заточенье. Под конец Морозова поняла, что их ожидает непременно пытка и проведав, что и родная ее двоица находится тут же, а между тем невозможно беседовать с ними и укрепять их на терпение, — подала им знак, позвяцавши оковами и сказавши мысленно: «любезные мои сострадальницы! вот и я тут с вами. Терпите, светы мои, мужески и обо мне молитесь». Княгине она смогла даже и руку протянуть сквозь утеснение людское, и сжала ее руку весьма крепко, говоря: «терпи, мать моя, терпи».
Их начали пытать. У пытки присутствовали Кн. Иван Воротынский, Кн. Яков Одоевский, Василий Волынский. В первых была приведена к огню Марья Данилова: обнажили ее до пояса, руки назад завязали и подняли на стряску и, снем с дыбы, бросили на земле. Потом повели княгиню. Увидавши, что треух ее покрыт цветною тканью, крикнули ей: зачем так делаешь; ты в опале царской, а носишь цветное? «Я пред царем не согрешила», отвечала княгиня. Покров с треуха содрали и бросили ей один испод (подкладку). Точно также и ее обнажили до пояса, подняли на стряску с завязанными назад руками, и, снявши с древа, вергоша на землю тут же, подле Даниловой. Напоследок привели к огню и Морозову. Начал говорить ей кн. Ворытынский многая словеса: «Что это ты делаешь, от славы в бесславие пришла? подумай, кто ты и от какого рода! Все это приключилась тебе от того, что принимала в дом Киприана и Федора юродивых и прочих таковых; их учения держалась, потому и царя прогневала».
