К довершению многочисленных удовольствий, какие почти каждый день должен был испытывать наш посланник, его три раза приглашали в театр, в комедию. Об одной комедии он оставил небольшую записку, в которой говорит: «объявилися палаты, и быв палата и в низ уйдет; и того было шесть перемен. Да в тех же палатах объявилося море колеблемо волнами, в море рыбы, а на рыбах люди ездят; и в верху палаты небо, а на облаках сидят люди и почали облака и с людьми на низ опущаться; подхватя с земли человека под руки, опять в верх же пошли; а те люди которые сидели на рыбах, туда же поднялися в верх за теми, на небо. Да спущался с неба же на облаке сед человек в карете; да против его в другой карете — прекрасная девица; а аргамачки (кони) под каретами, как быть живы ногами подрягивают. А князь сказал, что одно солнце, а другое месяц. — А в иной перемене, в палате, объявилося поле, полно костей человеческих; и враны прилетели и почали клевать кости. Да море же объявилося в палате, а на море корабли небольшие и люди в них плавают. — А в иной перемене объявилось человек с 50 в латах, и почали саблями и шпагами рубитися, и из пищалей стреляти, и человека с три как будто и убили. Я многие предивные молодцы и девицы выходят из-за занавеса в золоте и танцуют. И многие диковинки делали. Да вышед малый, почал прошать есть, и много ему хлебов пшеничных опресночных давали, а накормить его не могли».
Кроме удивления, изумления, восторженной похвалы, посланник не высказывает никакого суждения обо всех этих заморских диковинках, не высказывает о них своей русской мысли, т. е. насколько все это погибельно с точки зрения древнего благочестия. Он ставит только факты и свое простодушное изумление пред ними, полное детской наивности. Конечно его описание, как и сам он говорил, представляло только весьма бледный очерк того, что он видел на самом деле. Зато, нет сомнения, его рассказы были полнее, изобразительнее и возбуждали большое любопытство в молодом царе Алексее, который по своему уму и по своим наклонностям не мог, слушая их, оставаться с одним только подивлением. Мы не говорим о других подобных рассказах других путешественников или знакомых царю иностранцев, каков напр. был Ив. Гебдон, игравший весьма значительную роль по части знакомства с западом. Известно, что вскоре, по возвращении в Москву Лихачова, в шестидесятых же годах XVII ст., царь принялся устраивать в своих загородных дачах роскошные дворцы (в Коломенском) и роскошные сады (в Измайлове) со всякими европейскими затеями. Не могла остаться совсем покинутою и мысль о театре. Конечно, для исполнения такой мысли требовалось прежде всего живое сочувствие со стороны семьи; именно от самой царицы; но, кажется, первая супруга царя, Марья Ильична, не совсем благоволила к подобным иноземным затеям. Другое дело дворцы и сады, как бы они не были роскошны и великолепны; об них никакого запрещения в старом Домострое не было. Напротив там очень выхвалялась заботливость о хорошем хозяйстве. Но театральное зрелище, по понятиям старины все-таки было угодием соблазнительным и погибельным. И надо было, чтобы мысль о нем совершила должный оборот, прожила в умах известное время, когда все в ней дикое сделалось бы только диковинным. Такое время настало вместе со вторым браком государя на Нарышкиной. Рассказывают (Берх), что молодая царица была очень веселого нрава и весьма охотно предавалась разным увеселениям, а потому царь, страстно ее любивший, старался доставлять ей всевозможные удовольствия. Матвеев, ее воспитатель, остался руководителем и ее увеселений. Театр был открыт и на нем поставлена пьеса, объяснявшая в лицах даже соответственное новой царице положение, т. е. пьеса с намеками на современные события царского дворца.
Первые представления так называемых комидий явились у нас в 1672 г., через год после государева брака с Нарышкиной. Любопытно также, что год рождения в Москве театра совпал с годом рождения великого преобразователя нашей жизни, Петра. В это время в Москву прибыли странствующие немецкие актеры. Как они прибыли, неизвестно; но без особого дозволения или даже и вызова они приехать не могли, потому что для иноземцев всюду существовали тогда самые крепкие заставы и сторожи в лице пограничных воевод, которые были обязаны задерживать таких путешественников и тотчас давать знать в Москву о их прибытии. Быть может вызову этих актеров способствовал известный Матвеев, который потом и заведовал всем ходом и устройством этого небывалого дела в царском дворце. И так в 1672 году странствующая немецкая труппа, верно не очень большая, под управлением магистра Ягана Готфрида Грегори находилась уже в Москве. Рейтенфельс в своих записках рассказывает следующее: «в последние годы царь (Алексей Мих.) позволил прибывшим в Москву странствующим актерам показывать свое искусство и представлять историю Ассуира и Эсфири, написанную комически». Затем он объясняет, как вообще началось это невиданное в Москве дело. «Узнавши, что при дворах других европейских государей в употреблении разные игры, танцы и прочия удовольствия для приятного препровождения времени, царь нечаянно приказал, чтобы все это было представлено в какой-то французской пляске. По краткости назначенного семидневного срока, сладили дело, как могли. В другом месте, прежде представления следовало бы извиниться, что не все в должном порядке; но тут это было бы совершенно лишнее: костюмы, новость сцены, величественное слово: иностранное и стройность неслыханной музыки, весьма естественно, сделали самое счастливое для актеров впечатление на русских, доставили им полное удовольствие и заслужили удивление. Сперва царь не хотел, чтобы тут была музыка, как вещь новая и некоторым образом языческая: но когда ему сказали, что без музыки точно также невозможно танцевать, как и без ног, то он предоставил все на волю самих артистов. Во время представления царь сидел перед сценою на скамейке; для царицы с детьми был устроен род ложи, из которой они смотрели из-за решетки или, правильнее сказать, через щели досок; а вельможи (больше не было никого) стояли на самой сцене. Орфей, прежде нежели начал пляску между двух подвижных пирамид, пропел похвальные стихи царю». Это было в субботу на маслянице. В тот же день царь увеселялся на Москве реке медвежьей потехою, а ввечеру смотрел фейерверки.
Мы можем принимать этот рассказ Рейтенфельса за известие о первом театральном представлении в московском дворце, в чем по-видимому нельзя и сомневаться, ибо комедия была изготовлена наспех в одну неделю, т. е. в течении той же масляницы, когда обыкновенно позволялись всякого рода зрелища и даже всякого рода разгул. Вместе с тем, имея в виду последующие действия царя относительно устройства этих зрелищ, мы относим описанный спектакль именно к маслянице 1672 г., когда суббота этой недели приходилась 17 февраля. С этого дня и должна начинаться история нашего театра.
Потеха, как говорит Рейтенфельс, очень понравилась, и нет сомнения, что тогда же актеры были оставлены для устройства новых представлений. Наступивший за тем великий пост, святая и весеннее время, в которое царь потешался обыкновенно соколиною охотою, не были удобны для представления комедий. Между тем мая 30 государь был неизреченно обрадован рождением сына, царевича Петра — будущего преобразователя. Для Нарышкиной, как и для всех ее родных и приближенных, а стало быть и для Матвеева — это было торжество действительно неизреченное. В тот же день главные из них получили повышения в чинах и Матвеев вместе с отцом царицы пожалован в окольничие. 2 июня, в воскресенье, в самое заговенье на Петров пост, в Золотой царицыной палате, государь давал боярству и дьякам родинное пиршество, простое, не чиновное, без зову и без мест, т. е. с устранением старых чиновных порядков столованья. Можно думать, что за этим, так сказать, кабинетным пиршеством, на общем веселии, между разговорами о разных веселостях было вспомянуто и о немецкой комедии и тут же решено устроить комедию во дворце постоянную. И в действительности, на третий же день, как только отошло пиршество с неизбежным похмельем, июня 4 государь «указал иноземцу магистру Ягану Готфриду учинити комедию, а на комедии действовать из библии книгу Эсфирь и для того действа устроить хоромину вновь». Вновь здесь вовсе не значит, что была старая такая хоромина, взамен которой строилась эта новая. Слово это означает постройку новой особой хоромины, назначаемой исключительно для комедиальных только действ. Очень замечателен самый выбор пьесы, ибо история Эсфири некоторыми сторонами и особенно общим: своим смыслом указывала на историю государева брака с Нарышкиною. Смысл этой истории заключается в том, чтобы показать, как Бог низвергает сильных, возвышает уничиженных и расстроивает все козни врагов.
