ПОПУТЧИЦА За Доном, за долгою степью сквозит синева, Юлит электричка борзая в отвесных откосах, С высоких откосов в окно залетает листва, И желтые смерчи, вращаясь, идут по проходу… Я долго гляжу, как в глазищах раскосых — В пиалах овальных — хрустальная плещет беда И темный зрачок проступает сквозь горькую воду. Прижав локотки напряженно — как будто бежала, — Сидела спокойно, но в ломанном лёте бровей, В том, как оглянулась, — почудилось: кони по шпалам! Погоня по шпалам! Торопятся кони за ней! Должно быть, не так, но спросил я тогда: «Откуда ты, лярва? Ты ликом — звезда, До боли бела, а очами — орда… Видал я таких! Только чья ты беда?» Все длинные ноги и все поезда Уносят от этих коней не всегда… «Чьи кони? — спросил я. — Сама ты откуда?» И девушка мне отвечала: «…Туда». И сгорбилась, словно старуха: «…Туда». И темной ладошкой махнула туда, Где синюю степь заливала полуда. Должно быть, не так, но сказала: «…Юнец, Очами — отчаян, поломан — да выжил, Что нянчишь гитару? Садись-ка поближе, Сыграем про разные эти дела: Как лисья была я. Как рысь я была. Все рыскала градом — Как горло искала… Шакала ласкала, С шакалом спала. Шалавой звалась И шалавой жила, И как унесла два излапанных липких крыла И сердца огрызок в щемящую степь от вокзала!…Ах, мать-перемать! — кабы голос — Уж я бы сыграла!» Вот так эта девушка, эта старуха сказала. Быть может, не теми словами, да смысл был такой. Сказала: «Сыграй мне, пока я себе не сломала Синюшную шею на синей свободе степной!» И в гулком вагоне, качаясь и плача, плясала — Как об ногу — ногу присохшую грязь оббивала. И листья звенели над ней, словно дикие осы, И карие косы, А может быть, карие космы, А может быть, крылья плясали за хрупкой спиной… * * * На живой ноге в бутсе «адидас» Инвалид по проходу шоркает. А другая нога — что твой карандаш, Одной пишет — другой зачеркивает. Как колоду карт, Развернет меха, Заведет гармонь заунывный зык. Не берет уже инвалид верха. Не берет уже инвалид низы. Не болит душа, Не болит рука Нажимать на грудь и на клавиши. А болит нога, И болит спина, И хребет болит низко кланяться. Ах мы выросли до высот стиха! Дорасти бы нам до поэзии… Не берет уже инвалид верха. Не берет уже инвалид низы… И Двери сходятся — как два лезвия. Откусила дверь голубой сквозняк. Гомон тамбурный: так и перетак. И зачем в карман с дыркой лезу я? Только что с меня возьмешь, с дурака? Догоню в другом вагоне старика, Суну мелочь в задрожавший кулак. За поэзию… за все… и за так… ЧЕБРЕЦ В смиренье тягостном влача Асфальт, налипший на подковы. Влача обноски и обновы, Я было умер сгоряча… Но был у города конец. И кровь слилась с зеленым соком — Я горло жег зеленым током, Зеленый хрупая чебрец. Еще гортань была в огне, Когда со страхом пилигрима Я чуял, как неистребимо Язычник деется во мне. О, я не знал, слетая с круга — Как хрип с пластинки шансонье, — Что петь мне звонко и упруго, Что мне играть на тетиве! Возьми мой кашель перочинный И возврати, моя земля, Гортанный хохот лошадиный И плач гортанный журавля! Пусть эта боль — на боль похожа… Пусть. Я согласен онеметь, Пока сползают слизь и кожа И нарастают сталь и медь. ДОРОГА, ДОРОГА… Жизнь, жизнь
А. Тарковский Был старик велик и сед, в темных клочьях моха. Ему столько было лет… Целая эпоха… Ясным утром — белым днем — спрашивал дорогу: «Пособи, сынок, огнем. Потерял, ей-богу». Оглядел я чистый дол, ясная картина: Ветер в поле бос и гол, ни креста, ни тына, Ни тропинки, ни тропы, коршун в небе стынет. Как ни выправи стопы — нет тропы в помине. Волчий зык да птичий крик, то овраг, то яма… Говорю: «…Иди, старик, все дороги — прямо». И побрел старик слепой. Вижу — влево тянет, Захлестнет стопу стопой — господа помянет. Посох — что твоя слега — вязнет в диких травах. А запнется, и нога тело тянет вправо. Восемь бед — один ответ. Я его обидел. Только впрямь дороги нет! Я сказал — что видел! Нет тропы, дороги нет, рыскает эпоха, Будто чует чей-то след, только чует плохо. Как ни выправит стопы — то овраг, то яма. А в нехоженой степи все дороги — прямо. |
