И дом мой опустел. И мир обрел черты

Великосветской тягостной обедни.

Я слушаю затасканные бредни,

Затейливые речи немоты.

И в пустоте — в движенье пустоты, —

В струящемся и вьющемся потоке,

Слова мои — как вьюжка в водостоке —

Стекают в горло с небной высоты.

И в часовой захватанный стакан

Друзья мне льют первяк из туберозы.

И в горле собирается туман,

Восходит вверх. Мне называли: слезы…

И что еще? Ах, да, чуть слышный зуд

В губах, однажды выстуженных Летой.

И что еще? И почему зовут

Вот это поражение — победой?

Да мне ли — на обугленных костях

Таскающему драповое тело —

Возрадоваться вдруг, что потеплело,

Оттаяло признанье на устах.

И мне ли — полыхавшему в кострах

Смут вековых — оплакивать мгновенье?

Викторией зовется этот крах…И вот еще одно стихотворенье…

Как зверь, что ищет соль земли, не ведая, чего же хочет,

Мы проходили и прошли, и вот над нами смерть хохочет.

Среди потоптанных долин стоим обуты и одеты

И знать хотим — чего хотим, когда уже желаний нету.

Мы недра выскребли земли, мы сотворили мир свой вещий,

И вот надкушенные вещи вкруг нас валяются в пыли.

Мы проживаем в тесноте, влача вещей ненужных бремя,

И пребываем в нищете, поскольку время — время — время —

Вот мера жизни. Вот одна минута жизни — как монета.

Вся жизнь — вот страшная цена, за то, что не нашли ответа.

Я знать хочу — чего хочу,

Я обнажаю понемногу

Свой дом и волоку к порогу

Обноски, что давно влачу.

И здесь останутся часы —

Свидетель крайнего позора:

Я нищ — я нищ — я нищ, и скоро

Они затеются, как псы,

Трястись и взлаивать надрывно,

Напоминая в пять утра,

Что жизнь уходит непрерывно

И что пора — пора — пора.

Подвалом влажным и густой асфальтовой смолой,

Подвалом бражным и тугой табачною золой,

Опухшим выменем души и головой творца,

Промявшей плюшевый диван седалищем лица,

Утробным воем парных труб системы паровой

Клянусь, что это все — со мной.

Да, это все — со мной:

Я гость на пиршестве немых, собравшихся галдеть,

Они ревели над столом, а мне велели петь

И заглушать вороний ор оголодавших душ… А лестница вела во двор, и там играли туш!

Там пожирали пиджаки карманные часы,

Глотали вяленых коров парсеки колбасы,

Топтал ступни свои плясун и — под кромешный крик —

Оратор — с пеною у рта — заглатывал язык.

…А дверь в огромный мир вела, и там играли марш.

И там пила тайгу жрала, разбрызгивая фарш,

И там впивался в недра бур коронкою вставной,

И присосавшийся насос пил земляной настой.

Клянусь, что это все — со мной,

Все наяву, все здесь.

Клянусь, что правду говорю, и буду землю есть…

Я гость за трапезным столом,

Где рвут мой теплый труп.

Я озираю этот дом, где я стекаю с губ,

Сочусь по выям, по локтям и по горжеткам дам

Кровавым соком. Я стократ разорван пополам,

И пополам еще сто раз. Я в дом зашел на час

И непрожеванным куском в зубах его увяз.

Клянусь, что это все со мной,

Все наяву, все здесь.

Клянусь, что правду говорю, и буду землю есть.

И род людской, что Землю ест, не умеряя прыть,

Обязан — пусть с набитым ртом — но правду говорить.

А правда жестче горных руд и горестней песка,

А правда соли солоней трясин солончака:

Здесь некто мыслил о птенце, но сотворил толпу.

И мы беснуемся в яйце и гадим в скорлупу.

Они убивают цветы и приносят любимым.

И пьют — чтобы плакать, а чтоб веселиться — едят.

И вдох наполняют синильным сиреневым дымом.

Они позабыли: есть мера — все мед и все яд.

Они правят пир. Это траурный пир. После пира

Они будут есть своих жирных раскормленных псов.

Они позабыли: вот образ гармонии мира —

Великий покой напряженных до звона весов.

Они говорят: это смерть. Мол, такой и такой я…

Они и не знали, наполнив всю жизнь суетой,

Что счастье — гармония жизни — мгновенье покоя.

А смерть — это вечность покоя и вечный покой.

Они строят скалы и норы в камнях, а из трещин

Сочится наваристый запах обильных борщей.

Но тяжко глядеть мне на этих раскормленных женщин,

И больно глядеть мне на этих оплывших детей.

О, если бы к детским глазам мне доверили вещий

И старческий ум! Я бы смог примириться и жить,

И клеить, и шить, и ковать всевозможные вещи,

Чтоб вещи продать и опять эти вещи купить.

Такое твоим мудрецам и не снилось, Гораций.

Все что-то не эдак и, видимо, что-то не так.

И вновь эти люди меняют состав декораций

И в новых одеждах играют все тот же спектакль.

И вновь забивают обновками норы — как поры.

Здесь есть где лежать. Но здесь незачем быть.

(Или — стать?)

На свалках за городом дымные смрадные горы —

Здесь тлеют обноски обновок. Здесь нечем дышать.

И горы обносок превысили горы природы.

На вздыбленной чаше пизанскою грудой стоит

Пизанское небо над нами. Пизанские воды.

Пизанская жизнь… Утомительный вид…

И эти забавы превысили меры и числа,

И в эти забавы уходят все соки земли.

Они не торопятся строить свои корабли,

Поскольку забыли, что смысл — в соискании смысла.

Что разум без разума в этой глуши одинок —

Как я одинок без тебя, мой любезный Гораций, —

Что нужно спешить — ах, нет, не спешить, а стараться, —

Поскольку назначена встреча в назначенный срок…