Я бы тоже хотел так прыгать, но мне никогда не научиться, потому что я волнуюсь и мажу. Стоит мне только подумать, что я могу не попасть в кольцо, — и тут же я обязательно промажу.

Во второй половине сначала тоже все шло хорошо, но потом вдруг Толя Мазин промахнулся из-под самого щита, и с этого все началось.

С каждым может такое случиться, но он, видно, ужасно расстроился и заволновался. Я же говорил, что, когда волнуешься, ни за что не попасть, а тут еще все начали кричать: «Мазилин! Мазилин!» — и он совсем растерялся.

Как только мяч попадал к нему, он сразу будто вздрагивал, озирался по сторонам и вертелся до тех пор, пока мяч не вышибали у него из рук. Мне было так жалко Толю, просто до слез, а тут еще все свистели и орали, и Фимка тоже орал, пока я ему не стукнул по шее. Он меня тоже стукнул, но орать перестал, а наши там внизу уже из сил выбивались, потому что Толя им только мешал, и они ему уже старались не пасовать. Все-таки они играли так здорово, что красные смогли их обогнать только на одно очко. И вдруг в самый последний момент, когда красные, наверно, уже считали себя победителями, под их щитом вышла свалка, и судья показал, что Мазин будет бить два штрафных.

Тут все даже орать перестали, и стало тихо-тихо, потому что, если бы он попал хоть один раз, была бы уже ничья, а если бы два, то наша победа.

Фимка даже глаза закрыл от страха, и я тоже хотел зажмуриться, но не успел и увидел, как мяч попрыгал немного по краю кольца и свалился в сторону.

— У-ах! — вздохнули все хором.

Если бы я был на Толином месте, я бы тут же упал без сознания или еще что-нибудь сделал, но не стал бы кидать второй раз, а он все же кинул и снова промазал.

Тут поднялся такой свист и вой, что я, наверно, даже сам кричал, как мне было его жалко. Я кричал и не заметил, как Толя убежал из зала, а заметив, сразу же отстегнулся от перил и побежал к выходу из школы, чтобы помешать ему, когда он будет бросаться под трамвай.

Я почему-то был уверен, что он бросится под трамвай; и когда он весь еще расстегнутый выскочил из дверей и свернул налево, я сначала не понял зачем, потому что там не было трамвайных путей, а потом вспомнил, что там Нева, и испугался еще больше. Я даже забыл, что не умею плавать, и побежал за ним изо всех сил; а снег летел куда-то вверх и в глаза, и я уже думал, что потеряю его в темноте, но тут мы добежали до Невы, и он пошел шагом.

Пока на набережной были люди, мне было еще не так страшно, но потом мы прошли последнюю скамейку, там еще сидели две девушки в шляпках, как кнопки — красная и белая, а после них далеко-далеко впереди уже не было видно никаких людей, и тут я не выдержал.

— Эй, Толя, — сказал я. — Ты что?!

— А ты что? — он обернулся и пошел прямо на меня. — Тебе чего? Иди отсюда.

— Не пойду, — закричал я. — Ты вон испачкался весь!

Все же я отбежал немного назад, но он вдруг остановился и стал чиститься, хотя я и не видел, где он там испачкался, а кричал просто так — лишь бы не молчать.

— Ладно, — сказал он. — А ты меня что, в зале видел? Я сразу понял, про что он спрашивает.

— Это ерунда, — сказал я ему. — Такое и на международных бывает. Зато сначала ты как играл… Если бы не ты, мы бы еще раньше продули. Ты в одном месте даже лучше Цыпина сыграл.

— Это когда? Когда правым крюком попал?

— Ну да! — закричал я, хоть и не помнил никаких его крюков. — Таким крюком даже Цыпину не попасть.

— Нет, Цыпин все же лучше, — сказал он, но я видел, что он уже немного соображает и не станет теперь прыгать в Неву.

— Я, когда волнуюсь, всегда мажу, — сказал он.

— И я тоже, — ответил я.

— А ты зачем за мной бежал?

— Я думал, ты в Неву бросаться будешь, — сознался я.

— Эх ты, чудак, — сказал он. — Как же в нее бросаться, когда она замерзла.

Только тут я заметил, что Нева действительно замерзла и в нее хоть утюг кидай, все равно не утонет.

«Вот дурак, — подумал я про себя. — Выходит, зря я за ним гонялся. Он и не думал никуда бросаться».

— Который час? — вспомнил я вдруг.

— Половина одиннадцатого.

— Ой! — закричал я и кинулся бежать.

Я бежал и бил себя кулаками по голове от злости, что я такой дурак и зря только проболтался неизвестно зачем, а теперь меня из-за моей же глупости не пустят в Сиверскую, и ведь никто мне не поверит, будто я мог забыть, что Нева зимой замерзает.

Все же на этот раз мне еще повезло, и мама сказала, что я не очень опоздал, потому что она видела, как я вспотел и запыхался, и поняла, что я торопился изо всех сил. Я так устал что, расшнуровывая ботинки, все придерживал голову за лоб, чтобы она не выпала; но одной рукой никак не расшнуровывалось, и я был страшно рад, что все обошлось и в воскресенье я поеду в Сиверскую.

Следующий день был пятница, и я целый день в школе думал, как бы мне чего-нибудь не натворить, и не знал еще, что сегодня все и случится.

Первые четыре урока прошли хорошо, а последний урок был история, и я еще на перемене слышал, как Юрка Десятников спрашивал у Бори Кашленко, что он выучил из Древней Греции, потому что они были друзья и Юрка боролся за успеваемость, а Боря ответил, что оба параграфа, и даже рассказал немного про циклопа. Я сам тоже все выучил и даже хотел, чтобы Антонина Сергеевна вызвала меня, но она вызвала Кашленко и велела рассказывать природу и население.

Боря вышел к доске и сразу начал про Одиссея, как он возвращался с Троянской войны:

— И вот Одиссей с друзьями попал в пещеру к одноглазому циклопу, и они все очень обрадовались, потому что в пещере было много сыра и кувшины с простоквашей, а они были страшно голодны…

— Подожди, — перебила его Антонина Сергеевна. — Я тебя спрашиваю о природе и населении, а ты мне про Одиссея.

— О природе? — сказал Боря.

— Да, о природе.

— Природа гам была, — начал он, — …скалистая. Там была… огромная пещера… и в ней жил великан… великан циклоп… с одним глазом посредине лба.

«И дался ему этот циклоп», — подумал я.

— Что же ты, не учил? — спросила Антонина Сергеевна.

— Учил, — ответил Боря. — Я все учил, только про циклопа больше запомнил, потому что ему потом еще глаз выжгли.

— Ну, ладно, садись, — сказала Антонина Сергеевна. — Двойка. На тот же вопрос ответит… Десятников.

Юрка встал, но к доске не пошел, а начал ковырять замазку на окне и вдруг сказал:

— Я тоже этого не учил. Нам не задавали.

— Как же не задавали, — сказала Антонина Сергеевна, — у меня записано. Садись, Десятников, очень плохо. Двойка.

— Ну, началось, — прошептал Фимка. И вдруг я слышу, вызывают меня.

А я знал, я все знал: и про морские берега, как они изрезаны, и что воды в реках было мало, и про Фермопильский проход; я все учил и запомнил, потому что мне было интересно, хотя про циклопа, конечно, лучше всего, но я тоже встал и сказал, что не учил, потому что не задавали.

— Это что же такое! — воскликнула Антонина Сергеевна. — Это прямо забастовка какая-то. Очень глупо. Глупо и стыдно.

И поставила мне двойку.

Мы и сами понимали, что это нехорошо, но все равно бы теперь уже никто не сознался, и Антонина Сергеевна тоже знала, поэтому она перестала спрашивать природу и население и пошла дальше, а я сел на место и стал думать, что же теперь будет.

«Вот и все, — думал я. — Не видать мне теперь ни Вадика, ни Сиверской, ничего. Видно, никогда мне по-настоящему не исправиться: и в барабан я на вечере стукнул, и после баскетбола опоздал, и сутулюсь по-прежнему, и вот теперь еще двойка. Теперь уже наверняка все».

— Опять этот журнал, — сказал мне Игорь, когда мы выходили из школы. — Все из-за него.

Я шел домой, и снег вокруг меня летел как-то во все стороны, не разбери-поймешь. Мамы еще не было, но на столе лежало письмо от Вадика, и я, даже не раздеваясь, разорвал конверт и начал читать.