— Ах, государь, все дело в том, что прежде, чем я стал носить митру, на мое чело отбрасывала тень шляпа с красным пером, какую носили мушкетеры вашего незабвенного отца. И далее (если ваше величество позволит мне продолжать болтовню — а в старческой болтовне иногда присутствует здравый смысл) меня удивляет, что вы страшитесь уподобиться тем буржуа, которые, устав от старой служанки, находят себе другую — более ласковую и послушную. Пускай король накажет меня за излишнюю откровенность, прекратив выказывать в отношении меня постоянную доброту, но я уверен, что это из-за маркизы де Монтеспан омрачается ваше царственное чело. Движимая дерзостью — слово сильное, но точное — она демонстрировала отношения, которые ее же интересы и чувство благодарности должны были бы вынудить тщательно скрывать. Тем самым маркиза метила в королеву, до сих пор молча страдающую от неизлечимого недуга, любя того, кого обожает все королевство, но кто осчастливил своей любовью лишь ее…

— Герцог!

— Распространение скандальных слухов навлекло на вашу помазанную голову громы и молнии проповедников…

— Откуда вам известно… — начал король, нервно сжимая набалдашник трости.

— Посол обязан знать все происходящее при дворе, где он служит. Мне также известно, что ваше величество на грани разрыва с этой дамой, которая ничуть о том не сожалеет. Небо наделило ваше величество достаточной проницательностью, чтобы понять: маркиза любила вас более ради себя самой, нежели ради вас, государь.

— Да, — меланхолично вздохнул Людовик, — несчастные Лавальер и Фонтанж любили меня совсем не так.

— Не знаю, как умерла мадемуазель де Лавальер, — заметил испанский посланник, — меня в то время не было в прекрасной Франции, но что касается простодушной Фонтанж, сраженной ядом, только потому, что она любила вас безо всяких честолюбивых намерений…

— Герцог, это предположение… — начал король, не без страха глядя на говорившего.

— Государь, юридическая аксиома, гласящая «ищи того, кто выигрывает в результате преступления», здесь полностью уместна. Но я не столь непочтителен и не стану настаивать, если, руководствуясь высшим разумом, монарх желает, чтобы это отвратительное злодеяние было окутано мраком. Ограничусь лишь оплакиванием невинной и неотомщенной жертвы.

— Ах! — в который раз вздохнул Людовик, качая головой. — Где я найду другую, такую же, как она?

— Не клевещите на женский пол, государь, — быстро прервал старый герцог. — Благодарение Богу, не все походят на честолюбивую наследницу Мортмаров. Не все стремятся к власти, не останавливаясь при этом перед жестокостью и насилием. За некоторыми исключениями, любовь — это абсолютное жертвоприношение, полное отречение от себя ради любимого. Женщины испытывают радость и гордость, глядя на первого из земных царей, забывающего рядом с ними о бремени величия и забот. Сознание своего могущества они видят не в славе короны и не в потоке милостей и почестей, рассыпаемых рукой монарха, а в красивом дворянине, стоящем на коленях у их ног и осыпающем их страстными ласками. Они счастливы тем, что король на пороге места их тайных свиданий отбрасывает царственное величие, ослепляющее людей, прося только его любви и желая лишь сделать его счастливым. Обрадованные выбором государя, они встречают его сияющим взглядом, ласковой улыбкой и чистым сердцем, подобно девственницам в таинственном полумраке индусских храмов, посвященным идолам, которым они должны вечно поклоняться.

Выражение лица короля ясно говорило: «Продолжайте!» Но хитрый Арамис дал иной ответ на это немое приглашение:

— О, государь, я завершил свою проповедь, которой, боюсь, отнял у вас слишком много времени. Министры вашего величества обвинят меня в том, что я нанес своей болтовней ущерб государственным делам.

— Времени хватает для всего, а у меня еще есть к вам вопрос.

— Я полностью в распоряжении короля.

— У этой красивой молодой дамы имеются близкие родственники?

— Увы, она сирота, ваше величество, и к ее бедственному положению я хотел бы привлечь ваше великодушное внимание.

— Я вас слушаю.

— Эта протеже маркизы де Монтеспан в некоторой степени и моя подопечная, хотя она и не поручала мне выступать в защиту ее интересов. Она прибыла в Париж из провинции, чтобы затеять рискованный судебный процесс, от которого зависит ее состояние, а также средства к существованию брата и сестры — настолько маленьких, что она им скорее мать. Наша Аврора хоть и бедна, но горда, и никогда ни о чем не попросит. Поэтому я беру на себя смелость просить за нее, полагая, что если даровать ей какой-нибудь самый скромный пост вблизи вашей августейшей особы, это могло бы компенсировать ее истощившиеся ресурсы.

— Вы правы, — ответил король, причем лицо его заметно прояснилось. — В настоящее время в штате королевы есть вакантное место чтицы, которое я жалую мадемуазель дю Трамбле.

— Государь, — поклонился герцог, — с вами рядом невозможно находиться, не выражая вашему величеству постоянную благодарность.

— Ваша подопечная может сразу же приступить к своим обязанностям. Я вскоре поговорю на эту тему с королевой, и если вы, как я надеюсь, придете сюда, то сами услышите, как ее величество объявит вашей прелестной сироте хорошую новость.

— Разумеется, я приду, ваше величество, — ответил старый герцог, кланяясь вновь.

— В таком случае, до скорой встречи вечером, мой дорогой герцог!

При этих словах прощания на губах опытного заговорщика мелькнула ироническая усмешка. Сопровождаемый взмахами шляп придворных, наблюдавших сцену на расстоянии, и улыбками дам, Арамис подошел к Буалорье и снова взял его под руку.

— Ну, монсеньер, в чьих руках козыри? — осведомился Буалорье.

— Откровенно говоря, я не могу жаловаться, — улыбнулся старый вельможа. — Игра почти что выиграна.

В роскошных апартаментах в южном крыле дворца происходила игра в карты у королевы. Ярко освещенный зал был переполнен кавалерами и дамами. В центре, у большого камина, окруженная придворными дамами, королева Мария-Терезия сидела за карточным столом, предаваясь своему излюбленному развлечению. Королева была низенькой и толстой; когда она ходила или танцевала, ее колени подгибались, что еще сильнее уменьшало рост; зубы были испорчены неумеренным потреблением шоколада. Она обожала своего супруга, не отрывала от него взгляд, когда король находился в одной комнате с ней, и была счастлива весь день, когда он хоть раз ей улыбнулся. Если бы его любезности хватило на большее, королева рассказывала бы о своем счастье всякому, кто пожелал бы ее слушать.

Темой разговоров служила отставка фаворитки — повсюду слышались малоприятные слова «опала» и «ссылка», и все взгляды были устремлены на гордую маркизу. Однако она не дрогнула под ними, продолжая с высокомерной улыбкой вести непринужденную беседу с окружавшими ее преданными друзьями, среди которых впрочем не было вдовы Скаррон — она вернулась в Париж опекать своих царственных воспитанников. Аврора дю Трамбле, одиноко стоящая в оконной нише и никем не замечаемая, видела и слышала все происходящее.

— Король! — объявил распорядитель.

Вошел Людовик, сопровождаемый министром Лувуа. Головы собравшихся повернулись к монарху. На сей раз королевское чело ничто не омрачало, выражение лица было любезным и довольным.

— Не позволяйте мне мешать вам, — обратился Людовик к королеве, которая попыталась встать. — Пусть никто не беспокоится. Вы что-то говорили, сударь? — продолжал он, адресуясь к военному министру.

— Государь, я имею честь доложить вам, что герцог Лотарингский со своими войсками занял Фрейбург и угрожает оттуда эльзасским крепостям, гарнизоны которых недостаточно укомплектованы, так как, должен с сожалением признать, наши войска, возвращающиеся из Фландрии, не успели пересечь Рейн…

Но король не обращал ни на что внимания, покуда его взгляд скользивший по залу, не обнаружил мадемуазель дю Трамбле.