Ее сверстники стоили друг друга, все их поколение. Неспособное любить, усталое с колыбели, ни во что не верящее, воспитанное газетами, разочарованное в жизни книгами… Только мысль о грядущем конце мира могла их взволновать и вдохновить на мечтания. Лиз вспомнила о Труа, о первом разговоре с Лавердоном. Она издевалась над ним, над этим горе-воякой. А в Индокитае шла настоящая война, сделавшая Франсиса калекой… Впрочем, все они искалечены, если не физически, то духовно. Искалечена она сама, и Максим, и Лавердон, и мать, и другие. Все, кроме Алекса. «Знаешь, Лиз, еще в январе можно было заключить перемирие, Хо Ши Мин соглашался. Тогда не было бы Дьен-Бьен-Фу…» Лиз спросила: «А если бы это перемирие заключили, Франсиса тогда не ранили бы?» Алекс ответил, что да. Дювернуа говорил ему, что долгое время французы были нападающей стороной. Они атаковали еще при Блюме, в конце 1946 года. Французская авиация бомбила Хайфон и убила свыше шести тысяч жителей. Вьетнам был готов заключить мир в любое время, мира не хотели французы. В 1946 году? В то время Франсис еще верил в войну. Лиз больше ничего не понимала. Совсем недавно Алекс сказал ей: «Моя отсрочка кончается в пятьдесят шестом году. Через два года меня призовут, значит, я пробуду на военной службе восемнадцать месяцев, а может быть, и год, если заключат перемирие, и два года, если не заключат. Будешь ты ждать меня?» Она ответила «буду», ответила чистосердечно, без малейшего колебания. Она верила, что Алекс — это надолго, что она любит его настолько, чтобы ждать. Только теперь Лиз поняла, как она изменилась, и это открытие ошеломило ее.

Франсиса все не было. Неужели с ним что-нибудь случилось? Нет, нет сейчас он появится из этой печальной темноты. Он не попадется. Он так радовался предстоящему побегу, так мечтал о первом вечере на свободе…

Лиз зажгла свет и посмотрелась в зеркальце над рулем. Она собрала свои длинные волосы в тугой узел, стянувший кожу на висках. Лицо стало тоньше и показалось ей «таинственным». Сначала это ей понравилось, затем она стала издеваться над собой. Подкрашена Лиз сегодня была очень тщательно и выглядела настоящей дамой. Она казалась себе очень взрослой и на одну секунду представила, что уже осуществила все свои благие намерения: кончила институт, вышла замуж за Алекса, у нее дети… И ей стало больно от собственных насмешек.

Фигура в солдатской шинели нагнулась к радиатору машины, рассматривая номер. Франсис! Лиз открыла дверцу.

Франсис с трудом переводил дух и был бледнее обычного.

— Никогда не думал, что этот свинский гипс так мешает!

Он держал левую руку на отлете, и вид у него был совсем измученный и несчастный. Лиз улыбнулась, он поцеловал ее в лоб. Они были братом и сестрой и вели себя, как брат и сестра.

— Подумай, Лиз, я еле-еле раздобыл одежду. Мы с тобой совсем о ней не подумали. Но, так или иначе, я выпутался. Вот только шинель не мог найти поприличнее.

«Дина» бежала по темным улицам. Лиз вела машину так осторожно, точно Франсис был стеклянный. Рядом с ней он казался таким огромным в шинели, которая топорщилась от гипса. Ей стало не по себе. Чудесная простота их утреннего разговора почему-то не возвращалась. Теперь малейшая оплошность может испортить вечер. Им было трудно признаться в этом. К тому же Франсис касался Лиз искалеченным плечом.

Они нашли друг друга, хоть и не сразу. Они не хотели говорить о падении Дьен-Бьен-Фу. Наконец Франсис спросил Лиз, почему она не взяла с собой Алекса. Он очень хотел бы с ним познакомиться. «Понимаешь, Лиз, когда воюешь, знаешь только, что у людей в брюхе, но не в голове. Теперь я, кажется, начал понемногу разбираться в людях…»

Лиз еще ни разу не приходило в голову, что Алекс может погибнуть на войне или вернуться калекой. Внезапно тысячи убитых и раненных под Дьен-Бьен-Фу предстали перед ней облеченные в плоть и кровь, как живые, реальные люди. Алекс, Максим, Франсис, Дювернуа? А при чем тут Дювернуа? Ведь она его почти не знает.

Франсис опять заговорил, как заведенный, точно пулемет, выплевывая торопливые, обгоняющие друг друга слова. Он говорил о раненых и калеках, о ребятах, которые погибли у него на глазах, с тех пор как он сражался в маки. Он говорил о втором облике погубленного войнами поколения. Они долго ездили по берегам Сены, не решаясь зайти в ресторан.

Лиз захотелось музыки, которая немножко оглушила бы ее и заполнила паузы в их разговоре. Она чуточку побаивалась этой первой встречи с братом на свободе. Она не думала, что он такой высокий и уже немолодой, и теперь оробела. А Франсис искал тишины. На углу какой-то узенькой улички они увидели мягкий свет. Он заливал вереницу комнат, задрапированных нежно-розовой материей оттенка штокрозы. Они вошли туда. Заведение состояло из множества ниш, затянутых тканью, и называлось «У Мефистофеля». Hазвание им понравилось, и они сели к столу.

Они хохотали, как безумные, над усилиями официантки, решившей обслуживать их, как влюбленную пару. Подавали здесь очень медленно, но кормили изысканно. В маленькой комнате, затянутой фулярами и пестрой тканью, они были одни. Говорила Лиз, Франсис слушал и много пил. Тихо звучала музыка, точно такая, о которой мечтала Лиз, приглушенная и вкрадчивая. Лиз высказалась за что-нибудь полегче, а Франсис настаивал на бифштексе с жареной картошкой. Они долго спорили и остановились на филе ломтями. Спор забавлял их. Впервые Лиз заботилась не только о своих вкусах. Да, первый раз в жизни. Об Алексе она еще не заботилась, пока она лишь повиновалась ему. Завтра же, если магазины будут открыты, она сделает Алексу подарок. Лиз сказала об этом Франсису, тот улыбнулся и сразу помолодел.

— Если бы ты знала, Лиз, как хорошо мне сейчас. Здесь так спокойно. Нет, ты не можешь понять, о чем я говорю… Жизнь — глупейшая штука. До сегодняшнего дня я знал только стыд за своего отца. А теперь, когда я могу об этом не думать, я стыжусь самого себя. Мне тридцать два года, меня демобилизуют. Дело не в том, что я инвалид, а в том, что я сам хочу этого. Я ровно ничего не знаю и не умею. Мне дадут маленькую пенсию.

— У тебя есть доля в отцовском наследстве, — сказала Лиз.

— Я скорее подохну! — крикнул Франсис, и Лиз опять увидела жестокую усмешку, которую впервые заметила, когда Франсис назвал отца канальей.

«Все из-за него, все из-за него, все из-за него…» — звучало у них в ушах, как утром в госпитале…

— Но ведь можно просто жить, — жалобно сказала Лиз.

Франсис сразу успокоился и ласково взял ее за руку.

— Да, сестренка, можно. И я хотел бы помочь тебе в этом. Не слушай меня. Я найду себе женщину. Тихую женщину, она поймет меня. А эту чепуху ты забудь…

Лиз заметила, что Франсис начал пьянеть. Она положила руку поверх его руки, не давая ему больше пить. Они были совсем одни. В пустынном баре гарсон в смокинге терпеливо ждал, когда они его отпустят. Но в этих стенах цвета штокрозы было так хорошо. В открытое окно дул ветерок, мягко шелестел цветными платками.

На улице было совсем тепло и пахло безумием майских ночей. Пале-Рояль был совсем рядом, и из его сада несся круживший голову запах цветов и молодой травы. Франсис слегка покачивался, но непременно хотел пройтись пешком. Лиз не спорила. Почему-то она заговорила о матери. Возможно, из желания убедить себя в своей независимости, а может быть, чтобы снять с брата хотя бы часть тяготившего их бремени. Сначала Франсис не слушал, а затем резко повернулся к ней.

— А где она сейчас? Где-нибудь с Лавердоном?

— Да, — коротко ответила Лиз. — Они в кабаке.

— Ты знаешь, в каком?

— Да. Не все ли тебе равно?

— Нет. Из-за этого мерзавца она сегодня не пришла ко мне!

Лицо Лиз вытянулось, но Франсис не понял почему. Он подошел к ней ближе. Она спросила очень тихо:

— Разве тебе не лучше без нее?

Франсис сразу отрезвел и улыбнулся.

— Лучше, сестренка. Конечно, лучше. Но я должен свести кое с кем счеты, прежде чем вернуться к себе, в спальню проклятых. Если мне все время будет так хорошо, как сейчас, меня и палкой туда не загонишь.