Даниель сделал протестующий жест.

— Хватит ерундить. Пойми, что я заинтересован в тебе. Ребят, вроде тебя, мы должны беречь. Мы им не дадим делать глупости и губить себя. Я предлагаю вот что: поскольку совсем замять дело твоих пижонов не удастся, выполни для нас одно поручение. Ты уедешь, и, когда адвокаты Матье вцепятся в твое имя, никто тебя не найдет. Вступление в армию имеет свои преимущества. С героем Дьен-Бьен-Фу ничего не сделаешь…

Зазвонил телефон. Даниель услышал, как комиссар отвечает «да-да» то с удивлением, то с досадой, а затем сказал: «Ну, ладно», — и разговор закончился. Даниель решил не соглашаться на предложение: он верил в Лэнгара.

— Какого черта ты молчал? — ругался комиссар. — Почему ты не сказал сразу, что у тебя есть разрешение на оружие?

Даниель невозмутимо молчал.

— Ты свободен и можешь поступать, как знаешь. У тебя сильные, даже очень сильные дружки. Они сидят высоко. И все-таки — сматывайся! Я думаю, они дадут тебе такой же совет…

Рагесс вывел Даниеля в первую комнату.

Через четверть часа он будет свободен. Даниель опустился на жесткую скамью и стал ждать.

Еще не кончилась короткая апрельская ночь. В камеру к Даниелю вошли два полицейских инспектора, грязный лакей из соседнего кабачка принес большую кружку кофе, скорее похожего на помои, и Даниель выпил его одним глотком. Глаза его опухли от сна, он дрожал от холода в своем светлом габардиновом плаще. Его посадили в черную, запотевшую, как оконное стекло, машину, которая быстро выехала из двора префектуры.

Первый луч червонного золота упал на башни собора Нотр-Дам. Легкое облачко тумана висело над Сеной. Париж еще спал. Возле перекрестка Пон-Мари шофер чуть не раздавил хромого. На башне Лионского вокзала заиграло восходящее солнце. Часы на башне показывали половину пятого. Даниель вздрогнул.

— Не бойся, палача тут нет! — грубо засмеялся шпик, сидевший рядом с шофером. Он зажег крученую итальянскую сигару и сразу прокоптил всю машину.

— Ты, говорят, чуть не угодил па Печальный подъем? — спросил шпик, сидевший рядом.

Это было простое любопытство. Даниель не понял, что имел в виду легавый, и промолчал.

— Почти десять лет назад, а? Ведь ты погорел в сорок шестом, правильно?

Даниель кивнул.

— Ты не разговорчив, — сказал шпик, сидевший впереди, — а нам предстоит провести вместе немало часов. Давай лучше беседовать по-приятельски, как дружки. В последнее время на нас все плюют.

Они проезжали через предместье. Широкую прямую дорогу с обеих сторон окаймляли серые дома. Кучки людей поспешно шли к станциям метро. Первые автобусы были набиты до отказа озабоченными, торопящимися людьми.

— Работяги стучат подметками, — понимающе хихикнул шофер.

Решительно, в этой машине говорили только на жаргоне.

Они быстро ехали по скверной дороге. Вдруг над прямой чертой горизонта взошло солнце, и лучи его ударили прямо в глаза Даниелю. Он сразу согрелся.

— Хочешь закурить трубочку? — спросил его сосед.

Даниель отрицательно покачал головой. Они ехали теперь по пустынной сельской местности.

— Насколько я понимаю, дружочек, ты не скоро вернешься в Париж, — сказал легавый с крученой сигарой. — Но ты не огорчайся. Когда-нибудь все наладится.

— К счастью, существуют американцы, — подхватил второй.

Дорога показалась Даниелю знакомой. У него уже когда-то было чувство, что все связи порваны, все мосты сожжены. Когда же? Так же стояло над ним наглое солнце. Было такое же раннее утро и ощущение быстрой езды.

Тогда они тоже ехали, не оглядываясь назад. Резкий свет озарил его память. По этой же самой дороге с огромной скоростью бежала другая машина. Был август 1944 года. Машину вел Мардолен, в ноябре его убили польские партизаны. В кузове Лувер, обезображенный в Глиере взрывом гранаты, проверяет содержимое своих карманов. Он погиб во время немецкого отступления. Маленькому Симоне всего семнадцать лет, он дрожит от страха. Его взял в денщики эсэсовский оберштурмфюрер. Значит, он, Даниель, — единственный, кто остался в живых…

— Бог мой, а вся эта сволочь…

По удивленным взглядам легавых он понял, что не кончил фразы.

— Это мерзкое гнилье!

— Если ты только сейчас додумался до этого, дружок, значит, у тебя заржавели мозги. Конечно, все сгнило к черту, вся страна. Ты прав, что сматываешься.

Наступило очень долгое молчание.

Дорога углубилась в Брийскую равнину. Она лежала, как узкая лента, небрежно брошенная поперек свежевспаханных полей и светлых всходов пшеницы. Даниель не думал больше ни о чем. Он просто жил, уверенный в том, что рано или поздно встанет на ноги. Он не испытывал ни грусти, ни радости. Он испытывал лишь простейшие животные ощущения, к которым свели его жизнь опасности войны и монотонность тюремных дней. Он не жаловался на это.

— Соображай, — сказал передний, разговорчивый шпик, — бывают времена, когда убийцы не нужны. Больше того, они мешают. К сожалению, консервирование людей еще не освоено. Конечно, есть Индокитай, Марокко, Тунис — словом, колонии. Но во Франции для этого дела подходит только тюрьма.

Даниель ошеломленно поглядел на него. Он долго думал, пока не понял, что слова шпика относятся к нему. Он хотел было заговорить о войне, о прекрасных временах, которые знавал когда-то, но сдержался. Разумеется, шпики знали его досье наизусть. Знали они и о мошенничестве, за которое его собирались судить, перед тем как он вступил в дарнановскую милицию. Знали и все остальное. Он ограничился тем, что заметил:

— Иногда мы тоже бываем нужны…

В первый раз он почувствовал себя побежденным.

Они еще долго ехали. Остановились в придорожном бистро неподалеку от Реймса, чтобы перекусить. На столе валялись парижские газеты. Даниель схватил их, вызвав снисходительные улыбки шпиков. О нем ничего не писали. На второй странице «Фигаро» была заметка, не значившая ровно ничего: следствие продолжается. Даниель с отвращением швырнул газету и погрузился в молчание.

— Вставай, — сказал полицейский. — Поехали дальше. Тебе полезно проветриться.

Даниель пошел за ними, чувствуя, как поднимается в нем прежняя ненависть, но не понимая, почему.

— Мы бы дали тебе посидеть еще немного, — сказал шпик, который ехал рядом, — но уж очень ты любишь молчать.

— Зачем ты раздражаешь его? — спросил второй. — Разве ты не знаешь, что разговаривать он не умеет, он сразу хватается за нож?.. Слушай, ты: держу пари, что ты не помнишь, какую немецкую бумагу подписал вчера. Так вот, ты признался в убийстве, совершенном у немцев. Поэтому тебя передают в руки этих господ. Ты надолго утихомиришься, и нашим будет спокойнее. Что, тебе наплевать? Может быть, ты и прав. Время идет, все перемелется. С вами, убийцами, всегда так: со временем вы узнаете слишком много и приходится вас заколачивать в ящик или же…

Он подпрыгнул и ухватился за дверцу, которую Даниель попытался открыть.

— Так я и знал. Со мной, дружочек, этот номер не пройдет. Сейчас мы тебе наденем браслетики. Так полагается, да ты и привык к ним…

Даниель не ответил. Он мечтал о настоящей войне, о дымных грибах взрывов. В каске и сапогах он стоит со своими людьми и ждет приказа ступить на искалеченную землю. Ступить, чтобы убедиться, что выжженная пустыня в их руках.

— Ты думаешь, мы не знаем остального? — сказал шпик. — Максим оставил отпечатки пальцев на стене у Гаво, а ты их оставил на машине, в которой его нашли. Можешь мне верить. Твои отпечатки опознаны, видимо, ты неосторожно снял перчатку…

Даниель начал отбиваться, и шпику пришлось ударить его по голове. Даниель провалился в огромную черную яму.

Он проснулся на скамейке. Тело затекло, голова трещала. Шпик с лошадиной физиономией тряс его за плечо.

— Проснись, старина! Тебя напрасно оставили здесь одного… Пять минут назад пришли твои бумаги, ты свободен. Не знаю, с кем ты дрался во сне, но рассмешил ты всех…