Все это вместе продолжалось две недели. Правда, бывают случаи, когда какой-то поклонник не нравится девушке. Тогда он, конечно, добивается, но совсем не ее. Он добивается, чтобы она признала его лучше, милее и вернее, чем он показался ей вначале. Когда некто, как говорится, добивается благосклонности женщины, это не делает ей чести, а его только унижает. К тому же на все эти причуды не хватает времени. По крайней мере, в городской жизни. Когда-то все великосветские люди жили в деревне. В городе они только встречались между собой. Все эти карнавалы, конные скачки, корсо (уличные гуляния) и тому подобное — пережитки. Сегодня люди встречаются на танцах или в кафе, иногда в гостях у знакомых. Кавалер может месяцами не знакомиться с родителями девушки, ведь они и так знают все о нем из сплетен. Удивляет меня только, что в прежние времена, когда сплетничание якобы было еще более распространено, люди не довольствовались теми сведениями.

Сегодня я настроена философски. Недаром ведь мой отец говорит, что, отвлекаясь от повседневных дел, человек приоткрывает ворота к тем залежам собственных мыслей, о существовании которых так легко забыть в вихре повседневной жизни. Я люблю время от времени углубляться в такие материи. Тогда я вижу, насколько я умственно выше многих таких пустышек, как Гальшка или Мушка. Я уверена, что ни одна из них не способна мыслить абстрактно. Вспоминая об этом, я вовсе не имею в виду чего-то особенного. Нисколько не хочу показаться читателю какой-то исключительной особой. Наоборот. Заверяю всех, что я вовсе не самоуверенна. Своими духовными достоинствами и умственным превосходством я обязана только собственной натуре.

В этом нет никакой моей заслуги. Я с детства имела выраженные наклонности к умозаключениям. Всегда много читала. Знаю все романы Ванды Милашевский и все стихи Казимежа Верзинского. Их я прочитала просто назло отцу. Не могу понять, почему они ему не нравятся. Стихи как стихи. Зато автор их действительно очаровательный. Он на удивление привлекательный и миловидный. Раз уж речь зашла о поэзии, то он далеко превосходит красотой всех поэтов, которых я знаю.

Никогда не забуду его великолепное стихотворение об осени:

Как игуменья, из безмолвия

Седьмая осень моя — сладкая самая -

Приблизилась по увядшему сену.

Моя родная, единственная, любимая!

Приблизилась она тропинкою тени

Из дней наших давних, осенних

И вшепталась в сердце, рахманная …

Даже Тото, ничего не смыслящий в прекрасном, был в восторге от этого стихотворения.

Хотя я полностью разделяю восхищение автором цитируемого выше стихотворения, однако хотел бы дать здесь небольшое опровержение. Дело в том, что это стихотворение, а точнее начало стихотворения, под названием «Седьмая осень», принадлежит перу Юлиана Тувима. Пани Реновицкая ошиблась, приписав его кому-то другому. (Примечание Т. Д.-М.)

Я читаю очень много поэзии. Даже когда куда-то еду, всегда беру с собой «Тоi еt mоi» Жеральди. («Ты и я» (франц.)) Боже мой! Уже девять, а я еще не одета. В десять у меня свидание с Тото. Опять встретит меня с кислой миной. А вообще, пусть благодарит бога, что у меня есть охота с ним встречаться.

Наконец приехал Яцек. Видимо, в Париже он очень много работал или гулял, так как похудел и стал более нервным. Приехал он очень рано, когда я еще спала. От Юзефа я узнала, что сейчас же после ванны он почти час беседовал с кем-то по телефону. Мне нетрудно было догадаться, что разговаривал он с ней.

Завтракали мы вместе в спальне. Яцек сказал:

— Не хочу тебя пугать, но, кажется, я подам в отставку.

Я онемела от изумления. Яцек, так любящий свое дело, стоящий на пороге блестящей карьеры, и которому все прочат большое будущее, — и вдруг должен отречься от своего положения. Я сразу догадалась, что все это из-за той женщины. Как видно, она пригрозила ему разоблачением, и он не нашел иного способа избежать скандала. Если та баба выполнит свои угрозы, скандал будет и так. Его все равно не миновать, но Яцек, уже не как официальный чиновник, а как частное лицо, по крайней мере, не скомпрометирует свое министерство.

— Можешь сказать честно, — спросила я, — совершенно честно: что принуждает тебя к отставке?

Я это сказала как могла сердечнее, надеясь, что этот скрытный человек, наконец, поговорит со мной откровенно. Однако он вновь прибегнул к уловкам и сказал:

— Да это же ясно как день. По моей вине попали в руки шпионов чрезвычайно важные государственные документы.

Я посмотрела на него чуть ли не с презрением.

— Как это? Неужели ты хочешь, чтобы я поверила, будто тебе грозит отставка из-за какого-то ничтожного конверта?

— Во-первых, тот конверт был совсем не ничтожный. Во-вторых, я не имел права держать его дома или, по крайней мере, был обязан не забыть о нем перед отъездом в Париж и отдать полковнику Корчинскому. Правда, документы написаны шифром, но вполне вероятно, что те, кто его захватил, найдут ключ. А из-за того, что они получили его таким простым и легким способом, мое начальство будет считать меня, а может, и считает, человеком недалеким и легкомысленным, которому нельзя доверять государственных тайн, поскольку он не умеет их беречь. А если уж…

Я перебила его:

— Мой милый! Прежде всего, здесь нет никакой твоей вины. Ведь это я отдала конверт. И только какой-то идиот может переложить на тебя ответственность за то, что сделала я. Во-вторых, если ты называешь это легким способом, то интересно, какой бы ты назвал трудным. Когда у меня в доме появляется офицер в мундире, подает визитную карточку и говорит, что он адъютант полковника Корчинского, причем все это происходит сразу же после твоего звонка из Парижа, то я не знаю, заколебался бы хоть на мгновение на моем месте бывалый человек отдать эти бумаги или нет. Нет, мой милый, я понимаю, что, может, есть какие-то другие причины, о которых ты не хочешь говорить, и именно они заставляют тебя отречься от дипломатической карьеры, но не говори мне, что за такую глупость, да еще и не тобой, а мной совершенную, тебя должны отстранить от должности. Большое дело — документы! Достаточно написать другие, и все будет хорошо. Не знаю, какие там были тайны, но ведь всегда можно что-то придумать. Вот хотя бы, например, объявить в прессе, что те документы потеряли уже свою ценность. И наконец, чего тебе переживать по этому поводу? Виновата я, так что пусть меня и привлекают к ответственности. И уж будь уверен, я им все как следует растолкую и приведу их в чувство.

Яцек явно огорчился. Он не мог отрицать, что мои доказательства неопровержимы. Поэтому только пробормотал:

— Ты, моя дорогая, в этих вещах не разбираешься.

Смех, да и только. Такие вещи не требуют никакого понимания. Достаточно обычной логики. А если имеешь к тому же хоть немного здравого смысла, то отличить вымышленный повод от истинных причин уже совсем нетрудно. Несмотря ни на что, я решила не соглашаться на отставку Яцека. И вовсе не из-за материальных соображений. Наконец, мы достаточно богаты, чтобы не считаться с такими мелочами, как его зарплата. Но было бы просто глупостью отречься от своего положения и блестящих перспектив, тогда как есть надежда уладить дело с той Элизабет Норман втихомолку. Яцеку не хватает силы воли и настойчивости.

— Я и слушать не хочу о твоей отставке. Запомни, что я приму такое малодушие за неуважение ко мне. Да и что ты будешь делать, чем займешься, кем будешь, если уйдешь из министерства?.. Я ни за что на это не соглашусь. К тому же я считаю твое намерение преждевременным.

— Как это преждевременным? — удивился он.

— А так. Сейчас тебе ничто не угрожает, — уклончиво ответила я.

Он наморщил лоб и сухо сказал:

— Угрожает то, дорогая, что они сами могут заставить меня подать в отставку.

— Могут, но неизвестно заставят ли. Как бы там ни было, а я не вижу большой разницы, сам ты подашь в отставку, или тебя уволят. А если ты поторопишься, то можешь потерять свое положение. Сейчас же поклянись мне, что ни в коем случае не сделаешь ничего в этом направлении, не посоветовавшись со мной.