Я, скажем честно, ее за это не упрекаю. В конце концов, каждый имеет право делать то, что ему нравится. Мы просто очень разные. Не думаю, что после того, как она создаст семейный очаг, меня будут приглашать туда слишком часто. Но представляю себе, какой машиной для пыток окажется тот дом для меня. Потому что со Стасем они – два сапога пара. Как по мне, уже сама его внешность раздражает. Высокий, худой, словно норвежец, с так называемой «льняной шевелюрой» и мощным лбом. Он никогда не говорит. Он всегда или громит, или осуждает, или превозносит, или требует, или же указывает. Такое впечатление, будто в любой момент он готов взойти с гордо поднятой головой на костер и не моргнув глазом согласиться сжечь себя со всем багажом своих убеждений. Призна́юсь, я ничего не могу поставить ему в упрек. Он весьма пристойный человек, говорят, с умом руководит своим заводом и делает немало добра людям. Что же до его киндерштюбе[19], то и здесь все нормально. То, что он из мещанской семьи, для меня лично не играет никакой роли. Точно так же не слишком важны мне и его аристократические связи по матери. Короче говоря, Станислав для меня не привлекателен. А уж Тото, например, ведет себя в его компании чрезвычайно скромно.
Поскольку они не смогли найти свободного столика, нам пришлось пригласить их за свой. Единственным утешением была Лула, которую злые языки называли Святой Леонией (имя и правда подавляющее!). Я знала ее решительно мало. Станислав редко с ней показывался. В любом случае она была, несомненно, самой милой из всех старых дев, каких мне доводилось повстречать. Повсеместно знали, что в молодости Лула пережила драму, поскольку жених ее погиб на фронте в 1920 году, и с того времени она ни на день не снимала по нему траур. Что за анахронизм! История словно живьем взята из Январского восстания[20].
Лула всем своим видом напоминает женский персонаж «Полонии» Гротгера[21]. Однако в общении она симпатична. Что за бездны нежности должны скрываться в этой особе! Я никогда не видела ее без улыбки. Ни разу не замечала в глазах ее злобности, нахальства или хотя бы критики. В разговоре она всегда вежлива, толерантна и остроумна – той слегка старосветской разновидностью остроумия, слишком утонченного, несколько безличного. Несмотря на репутацию «Святой Леонии», она не избегала никаких тем, по крайней мере не возмущалась ими. Хотя, скорее всего, было ей уже больше сорока, она прямо-таки источала свежесть.
В разговоре сразу стал доминировать Станислав, рассказывавший о последних политических событиях.
И насколько заграничная политика интересует меня из-за Яцека, который часто беседует со мной о разных дипломатических событиях, настолько же несведуща я в политике внутренней, Станислав же в ней сидит по уши.
Воспользовавшись тем, что разговор стал приобретать характер довольно общий, я спросила Данку, что слышно дома. Не была я у родителей уже почти неделю и, если не считать нескольких звонков маме, с ними не общалась. Данка заявила мне (Данка никогда не говорит, всегда заявляет): отец чувствует себя задетым тем, что Яцек уехал не попрощавшись. А кроме этого – никаких новостей. Отец сейчас ведет какой-то гигантский процесс о возвращении имущества, конфискованного в 1863 году, и всецело поглощен этим. На следующей неделе он собирается в имение, где готовят большую охоту на волков.
– Если хочешь повидаться с отцом, тебе стоит завтра заглянуть домой. Ты и правда редко там бываешь.
Во взгляде ее была укоризна. Я прекрасно смекнула, о чем именно она недоговаривает. Хотела дать мне понять, что я бываю там, лишь когда к этому склоняют меня собственные интересы. Пытаться объяснить ей, что все обстоит иначе, – попросту терять время. И как объяснить, что я не тоскую по дому, поскольку, во-первых, у меня есть собственный, а во-вторых, мне у них скучно. Я очень уважаю отца и очень люблю маму. Наверняка мама не отличается блестящим умом, но ведь это еще не повод, чтобы, подобно дяде Альбину, считать ее полной дурой.
Другое дело, что ее интересы не могут увлечь меня. Порой она становится невнимательна, из чего потом рождаются анекдоты про нее. Люди любят насмехаться над остальными, если им дают такую возможность. Ведь даже об отце говорят, что, отвечая на тост во время банкета на своем юбилее, он начал со слов «Высокий Суд…», а ведь непросто представить себе человека более серьезного, чем он. Человека, не только абсолютно избегающего в своем словаре уменьшительных слов, но буквально подавляющего своим достоинством.
Это можно ценить, можно уважать, но выдерживать, без сомнений, непросто. Домашней атмосферы мне было достаточно до времен замужества. И опять же меня охватывает дрожь, что мне пришлось бы вернуться к родным, если вдруг дело Яцека окончилось бы катастрофой.
Сейчас я, пожалуй, не сумела бы жить на их условиях.
Ни в Варшаве, ни в Холдове. В Холдове еще чуть получше, поскольку там сталкиваешься либо с мамой, либо с отцом. Так как или мама выезжает в Виши, или отец – в Карлсбад. Зато приезжают довольно милые соседи. Всегда случается то партия в бридж, то охота – по крайней мере, хоть немного свободы. На Вейской[22] же – все священнодействуют. Данка, например, выросла в той атмосфере и чувствует себя в ней прекрасно. Отчего же я – другая? Не раз я над этим задумывалась.
Я не слишком-то стремлюсь к забавам и развлечениям. Скорее, дело в людях. В ином типе людей. Понимаю, что моя компания, коль уж говорить объективно, куда менее стоящая. Возможно, в своей социальной и культурной среде они дают жизни меньше, но они свободнее, веселее и без котурнов.
Прошлой весной я познакомилась на Ривьере со знаменитым Эдуаром Эррио[23]. Он ведь человек чрезвычайно серьезный, несколько раз был премьером, руководителем парламента, а после каденции президента Лебрена[24] должен будет занять его место. И все же в компании он не говорит о скучных делах и умеет быть весьма забавным. Отчего же у нас такие господа полагают своим святым долгом носиться со своей серьезностью и придавливать ею всех? Лишаются ее, только когда остаются с женщиной, с которой они заигрывают, лицом к лицу. Боже мой, какими же они бывают смешными. Из-за одного лишь контраста. «Я по вас с ума схожу», «Всю жизнь мог бы такие ножки целовать». Хорошо еще, если не говорят: «Солнышко мое» или «Так бы тебя и проглотил». Если же через минуту кто-то зайдет в комнату, такой вот господин откашляется, и вот уже лицо его словно из мрамора вытесано.
Я не единожды чуть от смеха не лопалась, представляя себе отца в такой ситуации. Не знаю, есть ли сейчас у него подружка, но не хочется верить, что он всю свою жизнь оставался преданным маме. Не хочется мне верить именно потому, что мама так часто и с таким чувством говорит об этом. Эти его седая бородка, и роговые очки, и профессиональные движения. Как бы оно выглядело в уютной квартирке какой-нибудь ветреницы! Возможно, мама и права, что он ей не изменяет. Это не значит, что не хотел бы, но ведь человека может нести течение собственных убеждений в сторону, противоположную собственным склонностям.
Естественно, я загляну завтра к родителям. А при оказии наведаюсь также в библиотеку и найду там тот закон. Мне ведь интересно, какое у нас наказание за двоеженство.
Зал начал пустеть. И теперь я заметила дядю Альбина. Он сидел с каким-то юношей не слишком привлекательной внешности за столиком у окна и что-то писал на листке. Я была уверена: это нечто в связи с нашим делом.
