И вдруг — резкий щелчок!

Перо по-прежнему писало прямую красную линию, но теперь слева от него возвышался красный столбик, который означал, что этот подземный зал заэкранирован далеко не от всего.

Что же еще остается?

— Что же еще остается? — сказал я, и мой голос прозвучал, как в могиле.

— Нейтрино.

Боллер стоял сзади меня и курил сигарету. Его лицо не выражало ни гнева, ни удивления. Казалось, будто мы уже несколько часов подряд ведем с ним неторопливую беседу. И вот теперь подошли к моменту, когда прибор зарегистрировал попадание таинственной и неуловимой ядерной частицы.

— Для первых опытов по регистрации космических нейтрино использовали заброшенные шахты на юге Африки, — пояснил он. — Сама организация поиска там была дефективна, хотя им все же удалось поймать несколько нейтрино. Представляете, Сорран, сколько стоит каждое нейтрино? Такие попадания случаются раз или два в месяц. А для того чтобы их поймать, нужно затратить… Боже мой, на эти деньги можно построить большой, благоустроенный город!

— Наука вообще стала слишком дорогой, — я старался заметить хотя бы тень удивления на лице профессора. — Мне иногда кажется, если бы на научные исследования отпускалось меньше средств, они были бы более изобретательными и плодотворными.

Он усмехнулся.

— Вряд ли. Можно совершенно строго доказать, исходя из самых общих принципов квантовой механики, что всякий следующий шаг в глубь строения материи должен быть во много раз дороже, чем предыдущий. Здесь существует гиперболическая зависимость. Ну ладно, пошли отсюда, здесь больше ничего интересного нет.

Мы покинули зал со счетчиком нейтрино через едва заметную, массивную боковую дверь и оказались сразу на площадке лифта.

— Сейчас я вам покажу самый интересный этаж, — сказал Боллер.

Он толкнул ногой одну из дверей, и мы оказались в комнате ничем не отличавшейся от той, в которой сначала жил я. В кресле, точно таком же, какое было у меня, сидела женщина. Освещение было недостаточно ярким, но все же можно было разглядеть ее каменное, безжизненное лицо и глаза, невидяще смотревшие вперед. Нет, она не напоминала египетскую скульптуру, у которой руки тоже вытянуты вдоль колеи. Она скорее походила на человека, который потерял самого себя и сейчас не может сообразить, как жить дальше. Да, именно потеряла себя!

Прямо перед ней стоял микрофон, она говорила, и ее бессвязная речь уходила по проводам куда-то туда, где ее изучали:

— Вы не должны этого со мной делать… Когда все сварится, посмотрим… А после он ушел… Дождь…

— Что с ней? — шепотом спросил я Боллера.

— Послушайте еще. А позже я вам объясню, что такое «белый шум».

— И велосипед упал… Тогда поднялся сильный ветер… Потому что это стоит много… Движения замедлились… Наступила ночь… И запуск… Особенно, когда улицу покрывают асфальтом…

Мне стало жутко, а она продолжала бормотать, бормотать…

Про себя я вспомнил несколько латинских названий для душевных расстройств, при которых наблюдается бессвязная речь. Я вопросительно взглянул на Боллера.

— Она совершенно нормальная, — сказал он. — Вот смотрите.

Он подошел к телефону, стоявшему на столе и коротко приказал:

— Восстановите АВ-117.

Она как будто проснулась. Ни тени смущения на лице. Поправив юбку и мило улыбнувшись, продолжала:

— Ребенок мой умер, и мне пришлось уехать к матери в деревню. А вы знаете, господин Боллер, как трудно в наше время горожанке привыкать к деревенской жизни. Хотя там тоже есть и радио, и телевидение, и бары и все такое, все же люди там, как вам сказать, психологически отстали от города.

— Да, вы правы. На сегодня достаточно, Инга. Отдыхайте, а завтра доскажете мне свою историю. Спокойной ночи.

Мы вышли и зашагали вдоль коридора дальше.

— Так что же такое «белый шум»? — спросил я.

— Еще одно наблюдение, и вы поймете.

Опять дверь. И еще одна камера для испытаний, но на этот раз я сначала никого не увидел. И только голос, хриплый детский голос доносился откуда-то:

— Мама… мама… папа… мама… папа… папа… мама…

В кроватке лежал ребенок, и перед ним тоже висел микрофон.

— Для опытов поставляют и таких? — спросил я Боллера с горечью.

Едва заметно улыбнувшись, он заговорил о другом:

— Вот вам типичный «белый шум». Если вы будете подкидывать монету и считать орлы и решки, у вас получится примерно эта последовательность из «мама» и «папа». Беспорядочный поток сигналов и создает «белый шум». У человека с большим объемом памяти белый шум имеет более сложную структуру, если у него накопленная информация ничем не направляется. В любой момент времени он может высказать любую сентенцию, захороненную в памяти…

— Вы сказали, что накопленная информация ничем не направляется. Так ли это?

— Ах, да, я, кажется, забежал вперед…

«Мама… мама… папа… мама…»

Мы снова шагаем по коридору, а я думаю о женщине, бессвязная речь которой внезапно сменилась осмысленным рассказом. То, о чем толкует Боллер, начинает казаться мне очень важным, почти гигантским. Он, как бы догадавшись, о чем я думаю, произнес:

— Ваша голова напоминает огромное книгохранилище, в котором собрано и записано все, что вы читали, чему учились и что пережили. Но этого недостаточно, чтобы мыслить. Нужно из всего этого производить отбор, и по законам логики скомпоновать в умозаключение. Это делает не мозг, в нашем обычном, я бы сказал, анатомическом представлении. Он принципиально этого делать не может.

Меня это утверждение заинтересовало, и я ждал пояснений. Но Боллер, посмотрев на часы, вдруг сказал:

— Сейчас я оставлю вас в одной интересной компании, а сам поднимусь наверх: там идет один чрезвычайно важный опыт.

Он ввел меня в салон, наполненный людьми. Их было человек десять, а может быть, и больше. При виде женщин и мужчин, одетых, как на вечерний прием, строго и предельно элегантно, я невольно вспомнил о своем, отнюдь не изысканном туалете, и мне стало неловко.

Заметив Боллера, все встали и умолкли.

— Господа, я хочу представить вам своего друга и помощника, господина Пэя Соррана, психиатра по специальности. Он, как и вы, является активным участником нашего грандиозного опыта. Я надеюсь, что вы с ним подружитесь.

Общее внимание обратилось на меня, а я смущенно улыбался в своем видавшем виды костюме.

Я хотел было извиниться за свой нереспектабельный вид, но в это время кто-то подошел сзади и взял меня за подбородок.

— Красавчик, хочешь абсента?

Я повернулся: передо мной стояла отвратительная старуха, со сморщенной шеей и головой, покрытой редкими седыми волосами, сквозь которые просвечивала желтая кожа.

Видя мою растерянность, она повисла на моей шее и хрипло захохотала.

— Как приятно прикоснуться к чему-нибудь новенькому и свежему!

Я рванулся в сторону, но в это время другой, глубокий грудной женский голос произнес.

— Леззи, перестань шалить. Еще не все познакомились с этим господином.

Та, которую звали Леззи, нехотя меня отпустила и, хныкая, отошла. Ко мне стали подходить мужчины и женщины и представляться.

— Грегор, капитан в отставке, — сказал юнец с разболтанной походкой.

— Лили Понс, графиня.

— Кроквуд, Джеймс Кроквуд, чемпион по шахматам.

«Чемпион» — дама лет сорока-сорока пяти, одетая в широко декольтированное черное платье с бриллиантовой брошью, с достоинством мне поклонилась. «Кармеллой» оказался молодой простоватый парень, у которого все время подергивалась правая щека.

Это было сборище потерявших себя людей, чудовищный психологический карнавал, где присутствовали оболочки, заполненные неизвестно откуда взятым содержанием. Я вспомнил себя и Сэда и, взглянув на дергающуюся в танце семидесятилетнюю Леззи, решил, что профессор Боллер меня пощадил. Во всяком случае, эти не были в привилегированном положении.

Играла музыка. Я уселся за небольшой столик в сторонке и, как ребус, решал про себя задачу: кто есть кто.