Тогда меня осенила странная мысль. Чтобы избавиться от всего этого, я решил перестать быть самим собой, и превратиться в кого-нибудь, например, в Клини. Я до сих пор удивляюсь, как легко я это сделал… Когда я стал Клини, все расступились, и Фаркат закричал: «Прекрати эти штучки, иначе я выгоню тебя из школы!» Но я не унимался, и начал бегать за всеми, и бить всех, и, главное, радоваться тому, что у меня глаза стали, как у Клини, и лоб исчез, и зубы стали металлическими. Теперь мне не было дела до урны, я просто ее не помнил в тот момент. А после меня ударил Фаркат, и я пришел в себя…

— Он действительно вас ударил, или это все был бред?

Куинс поморщился.

— Действительно ударил. Ведь тогда я убил Клини. Но это уже другая история. После всего этого я не только забыл ту грамоту, которой меня научили, но вообще перестал понимать что-нибудь в учебе. Зато Фаркат полюбил меня больше всех, и я окончил его школу лучшим бондом.

Лицо Рисдера все еще изображало боль, и я не понимал, для чего он рассказал мне эту отвратительную историю.

— Так вы ведь спрашивали меня о моей встрече с профессором?..

— Спрашивал…

— Мы встретились, и я пошел с ним в небольшую темную комнату, где стоял ящик, вроде рентгеновского аппарата, и я пережил нечто, подобное тому, что пережил после драки с Клини… Но только все иначе… Мне казалось, что я читал какие-то книги на непонятном языке и молол профессору о каких-то испытаниях, в которых якобы принимал участие. Я не помню, что я читал и где я что-то испытывал. Помню только, что речь шла о чем-то тонком, как игла, и достающем до самой Луны… Вроде ее прокалывали, а после я называл какие-то цифры… И еще я помню, что видел все обоими глазами…

— Вы не можете точно вспомнить, что вы говорили профессору?

— Нет, — решительно ответил Куинс. — Как я могу вспомнить, если в то время это был не я, как мне показалось…

Мне по-настоящему стало жаль несчастного парня. Кто знает, подумал я, что ему еще придется пережить, находясь здесь. Сейчас Рисдер полон сожалений, что он неграмотный, а что будет с ним завтра или через неделю?

А если он, как тогда, в бессознательной ярости убьет Боллера или еще кого-нибудь?

«Боллер играет с огнем, — подумал я, — но пока я не знаю ни правил этой игры, ни ее цели…»

— Куинс, заходите ко мне после обеда, я посмотрю ваш глаз.

Он постоял с минуту, тяжело соображая, и кивнул.

Теперь-то я смогу посмотреть на несчастного Сэда со стороны! Любопытно, как он справится с тем зарядом, который заложен в чужом сером веществе? Что до меня, то я с этим справлюсь отлично. Теперь я знаю все, или почти все. Если бы Боллер не дурачился, он давно мог бы подготовить себе нужных помощников. Но я понимаю, что его беспокоит. Ему нужно решать проблему в массовом масштабе. Уникумы его не интересуют. Сэд, или я, или кто-нибудь другой… Дело в том, чтобы это можно было осуществлять над всеми и без их ведома.

Когда я впервые начал проводить опыты, я, к сожалению, не знал ничего о работе головного мозга, точно так же, как Пэй ничего не смыслит в физике нейтрино. Правда, я осязаю, что Боллер зародил в нем кое-какие мысли, и они вывели его из благодушного созерцания мира. Раньше для него было все просто. Мол, существует человеческое «я», единственное, неповторимое, раз и навсегда данное богом. А если оно как-то изменилось, милости просим, в соответствующее учреждение!

Я вспоминаю, как это было, и думаю, как могло бы быть, если бы тогда у меня было это…

«Сэд, плюнь на ускорители и реакторы и займись биофизикой».

Я очень уважал доктора Крюгге и, признаться, не ждал от него такого поворота. Кстати, тоже разительный пример перевернувшегося «я». До этого разговора Крюгге считался заядлым атомщиком, мечтавшим обнаружить пятисотую элементарную частицу или создать двухсотый искусственный элемент. И вдруг — плюнь! «Это почему же, доктор Крюгге?» — «Потому, что там тупик, мертвое дело. Все равно в этих частицах запутались, и вряд ли выпутаются, пока не будет сделано что-то совершенно из ряда вон выходящее. Это может произойти только в биологии». «Физика здесь не при чем», — протестовал я. «Сэд, я считал тебя более сообразительным. Физика, биология, астрономия. Чушь какая-то. Пока мы верим, что природа состоит из вещества, нечего ее четвертовать. Ясно?»

Признаться, тогда я подумал, что это была обычная риторика, к которой так любят прибегать люди старшего поколения. Но он сказал нечто такое, что заставило меня крепко подумать, а после решиться. Он сказал: «Сэд, самой многообещающей является проблема человеческого мышления. Как и почему человек мыслит? Какова физика мышления? Вот над чем нужно думать. Я вовсе не хочу, чтобы ты резал лягушек или втыкал электроды в мозги кролика. Есть вещи посолиднее». — «Какие?» — «Например, как физические поля влияют на характер и содержание мышления человека». — «Это уже было, профессор Крюгге. Изучено магнитное поле, электростатическое… Что-то эти поля делают…» — «Вот именно, что-то. Но, мне кажется, нужно заняться не этими полями». — «А какими же еще?» — «Не догадываешься? Сильное и слабое взаимодействие». Я расхохотался: «Вы хотите, чтобы я поставил свою голову вместо мишени на выходе ускорителя и чтобы мои мозги бомбили протоны с энергией в тысячу миллиардов электронвольт?» — «В этом нет необходимости. Твои мозги и так бомбят протоны, и не только протоны с большой энергией. Космические лучи. А вот слабое взаимодействие…»

Крюгге работал в секретной лаборатории военного ведомства по «свободной тематике». Американские военные почуяли, откуда исходит запах «жареного», и теперь предоставляют наиболее «надежным» ученым возможность заниматься, чем они хотят. Именно таким образом возникает что-то новое, неожиданное, а вовсе не по плану.

Так вот, ваш Крюгге изучал бета-распад в живых организмах. Вернее, он вводил в организм подопытных бета-активные вещества и наблюдал, что получалось…

Кстати, вот приближается то, чем стал Сэд! До сих пор не могу сообразить, кого или что нужно называть по тому имени, которое дано человеку после рождения. Меня всегда приводит в уныние следующий парадокс. Допустим, некто икс совершил преступление и его приговорили к смертной казни. Тюремный хирург выпрашивает его для своего решающего эксперимента по преодолению биологической несовместимости. Он отрезает голову иксу и под наркозом переносит ее на плечи менее опасного преступника, игрека, голову которого приживляет к телу икса. Эксперимент оказывается удачным, и после операции оба — игрек-икс и икс-игрек — выздоравливают и чувствуют себя превосходно. Спрашивается в задаче: кого нужно казнить? Того, у кого голова преступника, или того, у кого руки, совершившие преступление?

Если подумать, то в обоих случаях казнь будет несправедливой. А отсюда вопрос: где помещается «я»?

— Привет, Сэд, как дела?

Пэй остановился и холодно посмотрел на меня. Нет, вид у него сейчас не такой растерянный, как во время опыта с профессором Боллером. Он полез в карман моего пиджака и достал журнал.

— Вот, почитай.

— Что это?

— Тебе это с твоей психиатрией не понять, хотя все, о чем здесь говорится, имеет отношение и к твоей науке. Ого! Новый вариант! Об этом нужно хорошенько подумать.

— О чем здесь, Сэд?

— Нейтрино и мышление. Нейтрино существенно изменяет механизм сознания.

— О Сэд, я эту статью читал давным-давно! И, кстати, я ее автор!

Он удивленно сдвинул брови и посмотрел на заглавие статьи, после на меня, после снова на статью.

— Значит, ты — Сэд?

— Да. А ты?

— Конечно, я… Я тоже в некотором роде Сэд… Хотя…

— Ну, ну, не стесняйся, говори…

— Хотя я считал, что… Как тебе сказать… Мне было бы проще называться Пэем Сорраном.

— Почему проще?

Он сморщился, как от яростной боли, и начал тереть виски, но так ничего и не сказал.

Мы стояли в просторном холле первого этажа и, кажется, каждый из нас собирался выйти на прогулку. Пэй (я решил сейчас называть его так!) держал в руках раскрытый журнал и радостно смотрел на приближающуюся Голл. О, я теперь отлично вижу, что все эмоции остались при нем!