Кроме цвета и структуры волос, общего в них почти ничего не было.

      Да, младшему всегда было наплевать на жизнь старшего брата, только в последний год он завидовал тому, кто родился раньше, кто больше мог и успел, и приникал к двери, чувствуя то жар, то холод, когда за этой самой дверью совершалось пока недоступное взрослое таинство. Но такое случалось редко — Марк был не из тех, от кого девушки сходят с ума.

      Хотел бы я вернуться в тот октябрь? — думал старик, покачиваясь в кресле. Я никогда не понимал Марка… и никогда не смог бы его остановить. По чести сказать, я его не любил и не пытался почувствовать что-то родное. Его трудно было любить, как и меня. Но мне, как младшему, как способному и удачливому доставалось больше тепла. Мы сосуществовали в одном пространстве, Марк и я — не слишком раздражая друг друга, ведь наши орбиты пересекались редко.

      Но если пересекались…

      Странно было вспоминать детские грезы и трудности. Ренато, как только подрос, научился получать то, что хотел — но сейчас сидевшему в качалке старику и это казалось ненужным, давным-давно распавшимся в прах.

      Он порой задумывался, живет ли на самом деле.

      Когда фирме внука грозил удар, мозг, привыкший просчитывать варианты, заработал как в прежние дни, и несколько советов и телефонных разговоров поправили дело. В том, что Ренато воистину жив, убедились все, кроме него самого.

      Он ощущал, как мир просачивается сквозь пальцы — не песком или водой даже, а тенью — и думал: может, потому и удается решать здешние проблемы, не тратя сил?

      Потому что в мире вымышленном возможно все, что угодно?

      Марк ревностно оберегал свои секреты, а Рении особо не интересовало, что скрывает старший брат. Хотя к нему в стол Рении несколько раз залезал. Вырезки из порножурналов, постеры невесть каких групп, порой заметки из печатных изданий, смысл которых Ренни до конца не мог уловить. Знал только, что это связано с политикой — некоторые фразы Марк обвел красным карандашом.

      Другие заметки касались истории, оружия, партизанского движения и уголовных расследований. Несколько биографий личностей, на взгляд Ренни сомнительных — диктаторы, фанатики-революционеры, головорезы… как еще назвать людей, сколотивших банду в конце прошлого века и терроризировавших округ добрых пять лет? Их потом изрешетили пулями, не осталось целого кусочка…

      Когда Ренни устраивал налеты на стол брата, было ему лет десять-одиннадцать. Никакой особой радости от собственного детства мальчик не испытывал. Ему хотелось скорей вырасти, чтобы рамки «можно-нельзя» устанавливать себе самому. Огрызаться, как Марк, отстаивая свое право на самостоятельность, Ренни смысла не видел.

      К нему вечно липли всякие двоечники, ныли, чтобы помог с домашним заданием или дал списать. Первых мальчишка чаще всего игнорировал, со вторыми возился время от времени. Лучшим учеником Ренни не был, но в пятерку первых входил неизменно.

      А Марк учился порой откровенно плохо, но иногда вдруг брался за ум. Мать ставила ему в пример младшего брата.

      "Это лучший способ испортить день, почему она не понимает?" — размышлял Ренни, слыша, как мать в очередной раз шебуршится на кухне, пытаясь успокоить нервы.

      Домашняя атмосфера все больше напоминала корабль перед бунтом команды — вроде все идет, как обычно, однако люди бросают друг на друга косые взгляды, отмалчиваются в ответ на прямой вопрос или срываются по любому пустяку — но корабль плывет, и он далеко от земли… и может попросту потонуть, если начнется разлад.

      Не только Марка это касалось — родителей в куда большей степени. Но Марк чувствовал это сильней… и тогда, и позже.

      — Сами виноваты, что родили урода, — прозвучало в ушах.

      Да… потом он хлопнул дверью, едва не выворотив петли, сбежал по крыльцу, едва касаясь ступеней, и не ночевал дома. Кажется, тогда он поссорился с Аурелией… впрочем, память сохранила только обрывки.

      Ренато не было нужды смотреть на фотографию старшего брата. Нет, уродом он не был — хотя тогда, в двенадцать лет, Ренни только согласно хмыкнул, услышав такое от Марка.

      Смотреть не было нужды — старик помнил.

      Парень на старых снимках выглядел дико неуверенным в себе, но лицо ему досталось обыкновенное, по-своему привлекательное. И отталкивающим казалось лишь однажды — тогда, под мелким дождем, восковое на фоне красных досок.

      Но даже тогда лицо Марка не было уродливым.

      А корабль плыл…

      В течение года Ренни видел мать с заплаканными глазами, отец появлялся дома все реже, а потом его позвали и сообщили, что намерены развестись.

      В груди больно кольнула льдинка, но мальчик, выслушав мать и отца — оба глядели на него, как на судью, кивнул и вышел из комнаты.

      Так и не узнал, какова же была первая реакция Марка на это заявление. С братом поговорили на другой день, и он неделю не ночевал дома.

      Время не многое изменило. Марку тяжело давался развод родителей. Он смотрел на мать с глубочайшим презрением и стыдом — та брала деньги у человека, оставившего ее! У отца…

      В год, когда они расстались, Марк почти ни с кем не разговаривал — только смотрел фильмы да пропадал невесть где. Вся комната его была завалена кассетами. Разное было там, но чаще — боевики.

      Ренни порылся в них, но не заинтересовали краткий пересказ и коробки…

      А раз в ванной Ренни заметил капли крови, и запястье Марка перевязано было бинтом, тоже красным с одной стороны.

      Несмотря на совсем юный возраст, мальчик понял — и долго еще смотрел на Марка, будто на плешивую уличную собаку — со страхом, легкой жалостью и отвращением.

      Марку исполнилось шестнадцать…

      Теперь Ренато Станка желал возвращения в собственное тело — да, только такое, мальчишеское он и мог назвать своим. Любой скажет "это я", показывая фото себя в юности, а вот когда тебе очень много лет, постаревшую оболочку так называть не всегда получается… не считать же себя в самом деле отжившей все сроки развалиной?

      Особенно если можно иначе…

      На сей раз вокруг был осенний парк, и Ренни шел домой, покачивая сумкой с учебниками. Кричали вороны, плотной стайкой кружась в небе; дворник ворчал — развелось, отстреливать некому.

      Слова его вызвали в памяти охоту — сам Ренни никогда на ней не был, и по сему малейшего сожаления не испытывал, но старший брат…

      Прошлое, само себе прожектор, подсвечивало ярким лучом то, что давно скрылось в недрах памяти.

      Когда по возвращении кто-то из родных обмолвился о неудавшейся личной жизни второго внука, старик даже не удивился — куда подевалась его жена, полноватая верная хохотушка?

      Ренато не смог вспомнить, как звали того человека. Но помнил, как к нему привязался Марк. Тогда старшему брату было пятнадцать…

      Тот, однокашник отца, приезжал в Лейвере на охоту — в здешних заводях водились дикие утки, в лесах — вальдшнепы и тетерева. Марк приклеился к нему сразу, таскался хвостом. Гость брал его с собой на охоту. Приезжал два года подряд, осенью, на полтора месяца, и это время было самым счастливым для Марка.

      Кажется, братец и ночевать порывался у него, домой не казал носу. Родители поначалу были довольны, что сын под присмотром и занят делом — хотя какое там дело охота…

      Потом радости у них поубавилось. Мать сердилась, что Марк предпочитает чужого, да еще приятеля отца… у них уже было неладно все. А отец опасался, что подросток надоест другу хуже горькой редьки, и вдобавок страдало его самолюбие — больно уж показательно Марк выбирал общество приезжего. Мол, родители не нужны, никчемными воспитателями оказались.