В отделение полиции Ренни не хотели пускать — но мать убедила; а может, попросту всем стало ясно, что без поддержки сына женщина сломается. Стены в отделении выкрашены были какой-то отвратительной кремовой краской… кроме стен, он ничего не запомнил.

      Только записи. Видео, и голоса…

      А еще — фото, лица крупным планом. Живые, серьезные или смеющиеся. Вот какими они были.

      Ренни узнал Серену — уже видел ее на фотографии с первого курса, где группка молодежи сидела прямо на траве в парке после занятий. Светловолосая девушка с полным, глуповато-удивленным лицом. Ее последними словами были "Марк, не надо!" — за миг до того, как прогремел выстрел. Этот голос врезался в память куда отчетливей, чем лицо со снимка.

      Марк однажды убрал с дороги кузнечика, не желая, чтобы кто-то на него наступил.

      "Он не для того родился, чтобы мнящие себя венцом эволюции ходили по нему", — сказал Марк. Выходит, у кузнечика было больше прав жить, чем у Серены?

      Спросить об этом уже не получалось.

      Как принято писать о таких событиях, был обычный осенний день, ничто не предвещало…

      Будто смерть всегда нуждается в предвестниках!

      Университетские стены — из белого с искринкой камня, серые в пасмурную погоду… Стояли, как и стоят.

      Группа, точнее те, кто был в тот день на занятиях — двадцать один человек. Погибли семнадцать — почти все, кто был в аудитории, помимо студентов один случайно заглянувший к товарищу юноша. Марк не знал его, и вряд ли желал его смерти. Но остановиться уже не мог.

      Интересно, если бы зашла Аурелия — осталась бы она в живых? — думал Ренни. Вряд ли… В последние дни Марк скорее ненавидел ее, чем любил. Если то, что испытывал к этой девушке, можно назвать любовью.

      Марк появился в аудитории последним — преподаватель и без того постоянно опаздывал, а на сей раз, как выяснилось позже, Марк постарался его задержать наверняка.

      И глаз закрывать не требовалось, дабы представить. Дверь почти в углу, на другой стороне — два больших окна. Парт нет, три ступени, будто в амфитеатре, на них сиденья, мягкие, обитые кожей — и один длинный стол у окна, напротив двери. Подле него сбились в стайку несколько девчонок, болтали, смеялись. Одна из них хваталась новеньким диктофоном — на него и записался голос Серены…

      Так он и лежит, наверное, в доме ее родителей до сих пор.

      Ах, нет… столько ведь лет прошло…

      У Марка был пистолет-автомат. Сефи, коротышка, однажды передавший Ренни тетрадку для Марка, погиб первым — он сидел ближе всех. Потом серия выстрелов пришлась по той девчоночьей стайке.

      Окна были закрыты — в октябре уже холодно в Лейвере. Двое, парень и девушка, попытались выпрыгнуть, он — разбив стекло, она — открыв раму. Парня пуля настигла на подоконнике, так он и повис, и в одежде застряли осколки; девушка оказалась более удачливой — ей удалось выпрыгнуть…

      Она поскользнулась и была доставлена в больницу с переломом основания черепа. Всего третий этаж, говорили потом. Люди выживают, упав с десятого…

      Выстрелов было много — две полных обоймы ушло.

      И самодельная граната в противоположный угол. Аммиачная селитра, алюминиевые опилки, сахар, или что-то в этом роде, вполне обыденные ингредиенты. Оболочка и запал от гранаты — взяты на полигоне. А один из товарищей отца работал в химической лаборатории университета…

      Все заняло от силы десять минут.

      Только один остался полностью невредим. Его бы назвали трусом в книгах про героев. Он упал возле шкафа в углу. Марк то ли не заметил, то ли посчитал его мертвым. У этого парня не оказалось даже царапины.

      В аудитории была одна камера. Она располагалась под самым потолком и не пострадала от взрыва, который произошел на той же стороне, но в другом углу. Так что увидеть, что произошло в Лейвере, могла вся страна. Правда, стране показывали не более пары кадров…

      Стрелять Марк умел — отнюдь не так хорошо, как герои боевиков, но в комнате трудно было промахнуться… Почему, когда началась паника, никто, кроме нескладного мальчика, чье имя Ренато забыл, не бросился на Марка? Два или три парня могли бы выбить у него оружие… может быть, ценой собственной жизни. Они побоялись за эту самую жизнь… и потеряли ее.

      Съемка получилась вполне отчетливо, и Ренни, ощущая в желудке слипшийся ком, раз за разом прокручивал перед мысленным взором кадры, которые им с матерью показали в участке. Он убедился в одном — жизнь оставила Марка до того, как тот приставил дуло к собственному виску. Поворот головы, вялое движение руки и пустые глаза.

      И на спусковой крючок тот нажал легко: в телесной оболочке уже не осталось души.

      Несколько месяцев спустя Ренни дал себе слово, что не умрет так, как Марк — опустошенным, что прочувствует смерть всем своим существом, поборется с ней, а не склонится безвольно.

      Он почти презирал Марка — не за то, что тот сделал, а за бессмысленные глаза в миг, когда дуло коснулось виска.

      А потом был парк, дорожки университета, санитарные машины и носилки, целиком закрытые тканью. И много людей, за полицейским оцеплением и внутри него. Кленовые листья падали, каркали вороны, иногда раздавались переговоры по радио…

      А по телевизору показывали разрозненные кадры, и молодую с виду женщину, которая кинулась к «скорой», увозившей ее дочь — или все же сестру? Крик этой женщины Ренато запомнил на долгие годы…

      И время никак не кончалось, хотя по всем законам день давно был должен завершиться.

      Если бы Марк остался жив… там, в стенах университета — он все равно заслужил высшую меру. Уйти из корпуса у него не было шансов. Он ведь не являлся героем приключенческого романа, способным раскидать вооруженный отряд. Его пристрелили бы на месте, или взяли живым. А потом… шумный процесс. Газетчики обожают подобные. И — приговор.

      Весьма справедливый, кстати. Даже их мать, наверное, не смогла бы с чистой душой заявить, что ее старший сын имеет право остаться на этом свете.

      И Марка бы уничтожили… как бешеную собаку.

      Ренни сжал виски.

      Он не понимал.

      Зачем идти на верную смерть, если «наградой» будет только плевок на могилу? Ради чего? Те семнадцать не были врагами Марка. Он мог их не любить… но врагами? А может, слава? На славу Марку вроде как было начхать, но кто знает, что он думал на самом деле.

      Понять — не значит оправдать и простить, подумал Ренато. Многие считают иначе, и они неправы. Но Марк… ни на что не мог опереться, родной брат предпочел забыть его имя, так может, у парня и впрямь не было иного выхода? Или он выхода не увидел.

      Ренато не оправдывал Марка. У того было все — по крайней мере, самое необходимое. И выбор его внушал отвращение, а не жалость.

      Однако и Марк умел мечтать и смеяться, у него, как у любого, от волнения колотилось и замирало сердце, он терпеть не мог пенки на молоке и тупые комедии… Он не был кровожадным злодеем — но по доброй воле лег под каменную плиту, забрав с собой таких же юных и обыкновенных.

      Проще оказалось перечеркнуть родство с Марком, саму память о нем, чем понять старшего брата.

     …Потом следователи будут удивляться меткости его выстрелов и несчастливому стечению обстоятельств — из двадцати с лишним человек, находившихся в аудитории, семнадцать погибли, причем одна девушка разбилась, выпрыгнув из окна, а из получивших тяжелые раны выжил только один…

      Будто смерть стояла за плечом Марка, помогая ему целиться, разбросав нужным образом осколки самодельной гранаты — и не тронув его самого, пока он не сделал последнего выстрела.