И он переглянулся с Погодкиным в окончательной установке полного взаимного согласия и тоже незаметно подмигнул в ответ.

– Все эти годы, Анюта, на моих глазах бедный Алекс Воздушенко пропадал, подыхал от тоски, мучился как зверь, потеряв тебя, но будем справедливы – ради истины будем беспощадны к себе и справедливы! – продолжал толстый критик. – Разве не твоя непримиримость была причиной вашего разрыва? Вспомни, Анюта, как ты безжалостно порвала вот с этим гордым поэтом, тогда ещё бедным и совершенно никому не известным...

– Да, без всякой жалости и без всякой надежды! – подхватил Алекс. Воздушенко. – Я был отброшен в сторону, как выпитый бокал, когда в твоей жизни, Анечка, появился этот... ну как там его звали, Погодкин?

– Нет-нет! Ты всё перепутал, Алекс! – не согласился со сценарием Воздушенко увлечённый критик. – Дело было не так.

– Разве? – сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, говорил поэт. – Что, не было разве того, лысенького и усатого, в виде императорского пингвина? Голова как у Ленина ботинок?

– Может и был, но это в другой раз, – отвечал развеселившийся Погодкин. – А в тот раз, милый мой, имело место совершенно иное обстоятельство.

И, откинувшись на спинку стула, критик задрал голову лицом к потолку и с важным видом надул щёки. При этом круглые ноздри его уставились на публику, словно внимательно рассматривающие её два дырчатых глаза. Сидевшая напротив поэтесса беззвучно смеялась, прикрыв ладошкой нос, собрав на бледном лице морщинки в виде расходившихся веером от глаз тонких лучей. Ткнув пальцем в чашку, она выбрала сырую кофейную гущу на ноготь и, сделав резкое движение рукою, кинула кофейные кляксы на светлый пиджак критика Погодкина.

– Алекс! Алекс! Уйми её! – воскликнул сердито тот, обнаружив нанесённый его одежде урон.

И тут подошёл с чашкой кофе и с бутербродом в руках некий субъект в неглаженых штанах, над которыми выпукло бугрилось небольшое брюшко, бережно упрятанное под застегнутую на все пуговицы серую вязаную кофту. У подошедшего была свирепого вида чёрная ассирийская борода и убегающие в сторону тёмные глаза. Он поставил на столик чашку и, не присаживаясь на стул, запихнул в рот сразу полбутерброда. Роста он был такого, что, стоя, как раз касался грудью края столешницы.

Уставившись на него, попутно беглым взглядом окидывая близрасположенную публику, толстый критик вдруг сосредоточил всё своё недоброжелательное внимание на бородатеньком пришельце, жующем бутерброд.

– Итак, – сказал Погодкин, – вы не соизволили даже спросить разрешения, раввин? Вам безразлично, ребе, хочет ли видеть вас за своим столом наша дама? – начал он привязываться к бородатенькому.

Тот дожевал, проглотил бутерброд, двумя глотками выпил теплый кофе и лишь затем ответил звучным, хорошо поставленным тенором:

– Как говорил профессор Форель, всяких сублиматов гомосексуальных тенденций я в гробу видал, – сложно выругался обиженный еврей, может быть, и не еврей, но ученый армянин или грузин. – Таким я сразу даю по морде. Но в данном случае я не могу бить, потому что я добрый и не бью очкариков по очкам.

– Так я могу их снять, – с воинственной готовностью выдался вперёд Погодкин, расправляя свои широкие плечи.

Но ассирийская борода уже отходила от стола с самым независимым видом, гордо задрав голову. Причудливо одетая поэтесса смеялась, загораживая носик серой увядшей рукою. Толстый Погодкин и знаменитый поэт долго и сложно переглядывались меж собою, затем Алекс Воздушенко вспомнил о внезапно брошенной игре и решил вернуться к ней:

– Так какие же были обстоятельства, Погодкин? – спросил он, выразительно махнув рукою вослед бородатому и жестом приглашая критика вернуть внимание к даме.

– Ах, да, – спохватился Погодкин, – мы немного отвлеклись… Неужели ты мог забыть, старик, как сильно и страстно вы любили друг друга?

– Нет! Нет! Как же это я могу забыть? Моё друг Погодкин, не за того ты меня принимаешь! Так почему же? Не томи, уж говори скорее, что случилось, почему она ушла от меня?

– Да из-за одного случая, старик, из-за пустякового случая! О, судьба: Аня, ну хотя бы ты помнишь?

Поэтесса молчала и, уже не смеясь, сумрачно и серьёзно смотрела на них своими безумными глазами.

– Ведь было дело так... Пародист этот, ну, футболист или хоккеист бывший, да знаете вы его, – замахал обеими руками Погодкин. – Так вот, он породил каламбур, что, мол, существует на свете поэт Воздушенко и "близлежащая" к нему поэтесса такая-то А.М. Намекая, конечно, на ваше сожительство! А тогда Аня обиделась и взбунтовалась: почему это "близлежащая"? Я, мол, сама себе принадлежащая. Не при ком, мол, рядышком не лежу. Это была, скажу я вам, поучительная история! Соперничество внутри семьи поэтов! Драма на почве разделения венка Аполлона между мужем и женою! Да. Весьма поучительная и громкая история...

– А, вспомнил! – воскликнул Алекс Воздушенко, окончательно развеселившись. – Я всё вспомнил, мой друг! Именно так всё и было. Она, она!.. Ты меня тогда покинула из-за такого пустяка, Аня!

И Воздушенко сделал вид, что весь понурился от печали и угнетённости, едва жив от нахлынувшей скорби.

Но тут неожиданно повела себя бывшая поэтесса. Она высоко приподняла подолы двух или трёх юбок на себе и выставила костлявые синеватые ноги без чулок, обутые в матерчатые домашние тапочки. Колени были покрыты колониями багровых мелких прыщиков.

– Целуй мои ноги, – громко, пронзительным голосом приказала она, показывая пальцем на свои обнажённые конечности. – Сейчас же целуй, несчаст- ный и жалкий Алекс!

Он сидел рядом с нею, с критиком, и чувствовал, как наливаются щёки горячей кровью. Ему казалось, что предательский румянец охватил всё лицо его и полыхает огнём на виду у всей окружающей публики. Но в действительности бурая и серая, разноцветная, морщинистая сверху и обвисшая снизу, щекастая физиономия Воздушенки мало чем изменилась. Лишь узкий оскал белых вставных зубов обозначился меж раздвинутых губ, да глазки стали поводянистее, словно подёрнувшись слезою. Он икнул кофейной отрыжкою и встал с места, собираясь уйти.

Но Погодкин схватил его за руку, стиснул её с омерзительной силой грубого вышибалы, упирая всем своим весом, не поднимаясь со стула, и не дал поэту удалиться.

– Ты что, мужчина! – рявкнул он. – Мужчина, говорю! Как ты можешь отказываться, когда женщина предлагает поцеловать ей но-ожку!

И только тут бедный поэт увидел, что могучий Погодкин, способный без особенного для себя ущерба выпить ведро водки, на этот раз где-то крепко надрался и был крайне пьян.

– Целуй! – шумел он, с лютой ненавистью глядя на своего приятеля. – Целуй, сволочь! Ты же сгубил ей жизнь...