В прежние времена такое почитали бы за бесчестье, за стыд и срам. Но, должно быть, слава Венечки Ерофеева, о котором в интервью нелицеприятно отзывается Крупин, не даёт ему покоя, потому он решил вступить на ту же стезю. Позавидовал живой классик другому классику, увы, неживому?

Иной раз подумаешь: какую длинную галерею из русских мужиков сельского образа жизни уже создано писателями: чудики, алкаши, дураки, идиоты, дебилы, недоумки… хамьё, одним словом, которое и следует травить водярой да тормозной жидкостью, как тараканов, – к такому выводу подталкивает нас, читателей, богобоязненный автор-христианин. Неужто и далее будет множиться эта портретная галерея, исполняемая талантливыми перьями под аплодисменты из-за бугра? За это там даже дают премии, именуемые грантами. Или всё-таки следует вспомнить, что речь идёт о наших братьях, о наших предках, о нашем сыновнем долге перед ними? За что же их так клеймить да шельмовать?

Я понимаю, представить в своём сочинении круглого дурака гораздо проще, нежели умного человека. Дурака-то любой графоман опишет. Как бы умного героя изобразить! Но это уж, как говорится, высший пилотаж, не каждому писателю по плечу.

Каюсь, не дочитал повесть для своих до конца: отвратилась душа моя. Я уж не стал "долго отплёвываться", как это делает сам Владимир Николаевич, ознакомившись с сочинениями писателя С. – это не в моих правилах.

Я вырос в захолустной русской деревне, причём в голодные послевоенные годы. Кстати сказать, оказался там, проведя три года на оккупированной немцами территории. Полагаю, Владимир Николаевич в это время вкушал сдобные пышки в своей Кильмези, а я-то питался картофельными очистками. И вот после моего военного лихолетья – тверская захолустная деревня. Скажу кратко: она исцелила и душу мою, и тело моё. Хоть и бедность проглядывала тут и там, хоть и голодно было, но ныне в сознании моём деревня и её люди осиянны светом. Потому мне поперёк сердца, когда деревенских людей живописуют бойким пером столь карикатурно. Для меня это личное оскорбление, потому и выражаюсь резковато, невзирая на лик живого классика.

Не писательское это дело – плевать в колодец или в родник.

Наши дворяне-крепостники из 19-го века были гораздо милосерднее, нежели выходец из села Кильмезь потомственный простолюдин Владимир Крупин. Вот портреты крестьян, написанные Иваном Тургеневым: Касьян с Красивой Мечи, Герасим, Хорь и Калиныч, мальчики у костра на Бежином лугу… Даже зайдя случайно в Притынный кабачок, дворянин Иван Сергеевич увидел там не грязных перепившихся деревенских мужиков, а "певцов", людей одухотворённых. Вот и у графа Льва Николаевича – поэзия крестьянского труда и носители её…

Я позволю себе напомнить Владимиру Крупину, желающему разобраться в себе, любимом, что Господь сотворил человека по образу и подобию Своему, то есть замыслил его, как творца, и в этом плане настоящий, истинный писатель наиболее близок к промыслу Божьему, ибо цель его – не книгу написать, не повесть для своих сочинить, а сотворить целый мир с лесами и полями, с птицами и зверями… самое же главное: он должен заселить его живыми людьми, тогда доблесть его может сравниться с доблестью женщины-матери. Мир Чехова… мир Гоголя… мир Тургенева… Вот они – классики, а наши претензии попасть в заветный список призрачны, тут не поможет ни приятельская поддержка известного критика, ни дружеские связи с влиятельными друзьями.

Каков же мир, сотворённый писателем Владимиром Крупиным? Внятно можно различить в нём лишь его самого, как главного героя. Так "хвалиться или каяться?" – вынесено в заголовок интервью с ним в "Литературной газете". Хвалиться особо нечем, а каяться… какой толк в покаянии, коли грешишь снова и снова? Продолжать грешить, как говорится, "до кучи", чтоб потом покаяться оптом?

Я не шибко религиозный человек, в церковь не хожу, на исповеди у священника не бываю, святого причастия не принимаю, но хочу обратиться к Всевышнему – может быть, услышит: "Господи, вразуми раба Твоего Владимира, ибо не ведает он, что творит".

Елизаров Михаил. Кубики: Рассказы. – М.: ООО "Ад Маргинем Пресс", 2008.

Не грусти, Любушка, глянь, сколько хороших людей.

Надо бы только жить.

Надо бы только умно жить.

В.М. Шукшин, "Калина красная"

Мне приходилось читать милицейские протоколы, и, признаюсь, даже подписывать: "С моих слов записано верно, мною прочитано". Но, чтобы их опубликовать целой книгой и обозначить как… рассказы, это… это просто замечательно.

Стилистика милицейских протоколов проста, подробна и без изысков: "Двенадцатого июля я договорился с Шеловановым Виталиком, я позвонил с работы из гаража и сказал, что приду к нему после семи, но так получилось, освободился раньше и зашёл в пять часов, на всякий случай, вдруг он будет дома, но его не было, и я, чтоб убить время, в гастрономе угловом купил две "Столичных" по ноль пять, плавленых сырков четыре штуки, полкило любительской и батон, и снова вернулся к Виталику, и это уже было без пятнадцати шесть вечера, но его всё ещё не было, и я сидел во дворе и покушал чуть батона с сыром и немного выпил из бутылки…" ("Нерж").

"Поздняков вполсилы бьёт Бавыкину локтем в живот, та охает и замолкает… Квартира на четвёртом этаже. Родителей нет, уехали к бабке в деревню. Поздняков удерживает Бавыкину, достаёт ключ и отпирает дверь" ("Малиновое").

Тоже и в остальных протоколах: "Овод", "Предложение", "Заклятие", "Дзон", "Старушки", "Порно", "Импотенция". Пересказывать их нет смысла, все они просты и банальны: "Нерж" – убийство, "Малиновое" – изнасилование, и проч., и проч. Таких историй, изложенных таким стилем, можно найти множество, в любом отделении милиции. Нет, конечно, само по себе в милицейском протоколе ничего плохого нет – суровая констатация действительности, правда, как она есть – качество, очень полюбившееся современной литературе. Современная литера- тура желает правды, хочет её, хочет физиологически, со всеми её перверсиями. Правда не просто желанна, она стала знаменем современной литературы, её кумиром. На её капище легло всё: слово, стиль, форма… здравый смысл. Современной литературе незачем что-либо изображать, ей бы успеть выразить.

Случилось побывать мне на одном литературном вечере, в ресторане. Вечер, конечно, удался: замечательное вино, закуска, песни под гитару о дрожащих на постели телах, где недавно дрожала гитара… Конечно, разговоры: конечно, об искусстве, конечно, о народе – конечно, о русском. Ужасно живёт наш русский народ, страшно живёт, в невежестве живёт, истины не знает. Да и откуда он её узнает, когда и книг он не читает; не читает русский народ современную русскую литературу. Жалок наш народ, несчастен. Разве может быть счастлив человек, работающий грузчиком или слесарем, или дворником (мысль занятная и способная "мучить" разве что русского интеллигента), грузчик уже несчастен – по определению, именно потому, что он грузчик, и вдвойне несчастен, оттого, что он на свою зарплату не может позволить купить себе даже книгу (то, что без книги грузчик вдвойне несчастен – ещё одна "боль" русского интеллигента). Но, пожалуй, самое замечательное – что книга, и именно совре- менного русского писателя, грузчику необходима, чтобы понять – как это несчастливо – быть грузчиком.