Замечательно проследить, как эта духовная доминанта передалась и ее сыну. Борис Ильин, дипломат и художник по основному своему занятию, побывав в составе американских войск в 1945 году в поверженной Германии, написал (по-английски) роман о "встрече на Эльбе".

После импрессионистически изощренной прозы матери слог сына поначалу кажется бедноватым, голым. Но постепенно втягиваешься в его четкий ритм — будто оцениваешь прелести строевого шага. И понимаешь: да ведь тут своего рода синтез русско-американский — будто Замятина скрестили с Хемингуэем. Проза трезвая, сдержанная, суровая. И скрыто сентиментальная. То есть "военная". Сухая сводка событий, чувства прорываются в диалогах. Мысль упрятана в подтекст, как и полагалось в ту возлюбившую лапидарность эпоху. Готовый киносценарий — кстати, совершенно замечательный и по новизне темы.

И куда более убедительный по сложности, объемности восприятия судьбоносных событий, чем то убогое, плоскостное изображение, которое ныне нам навязывает телевизор со всеми своими "Штрафбатами" и "Московскими сагами". Да, и тут вовсю действуют "органы", от которых надо спасать невинных людей (предаваемых холодно циничными западными законниками-формалистами). Но действуют и живые, сохранившие русскую душу в советском обличье люди, остойчивые в своей нравственной правде. Победители зла.

В романе Бориса Ильина есть место, где автогерой напрямую излагает свое кредо (которое проявляется, конечно, и в его поступках). Оно то же, что и у матери автора — вот она, эстафета. Ни при каких обстоятельствах, говорит он, нельзя забывать о той части своей души, которая "не от мира сего", которая вложена в нас свыше. Можно совершать самые сумасшедшие поступки, можно жертвовать и жизнью — если жертва не темный психический срыв, "не побочный продукт страха", а веление высшего Смысла. "Бог перед каждым ставит задачу…" Прежние русские люди отличаются от нас тем, что знали это с самого раннего детства.

И этот роман, признаюсь, оживил мои личные воспоминания. Ведь через четверть века после Бориса Ильина (который на четверть века меня старше) и я оказался там же, в Германии, тоже отбывая воинскую повинность в "оккупационных" войсках. Впечатления от немцев и Неметчины оказались во многом презанятным образом сходны. Будто все еще длилось эхо той далекой войны. Вот хоть такой памятный эпизод: с пакетом от главкома громыхаю на видавшем виды уазике ("козле") по берлинской Унтер ден Линден в наше посольство, а навстречу мне от Бранденбургских ворот в шикарном своем шевроле катит мой явный ровесник американец, тоже очкарик и тоже в новенькой, только мышиного цвета форме, и мы дружелюбно, но веско киваем друг другу: мол, хэллоу, союзничек, — словно воскрешая из прапамяти нашей, совместной, те давние, описанные Ильиным годы... Удивительная вещь всё же история. И то, как нас в ней разместили.

Удивительны памятные словесные знаки ее. Особенно, когда они являются так нежданно. За этот подарок нельзя не поблагодарить два музея Боратынского — казанский, что издал роман "День восьмой", и мурановский во главе с его главным хранителем С.А.Долгополовой, отыскавшей "Зеленую линию" и озадачившей "саму" Наталию Трауберг переводом.

Как же мы все-таки богаты! Иной раз и сами не знаем, насколько.

Как быстро таял твой земной состав —

Освобождаясь от всего, что тленно,

Ты уходил. И плакал я, узнав.

Как он велик уход души смиренной.

Теперь она в раю, а мой удел

Печаль и слезы...Так недавно было:

Ты с Богом говорил, а я глядел —

Да что я мог еще? — тебе в затылок.

Ах, славно до чего тогда жилось!

Блестел затылок. Тихий белый пламень

Над ним струился реденьких волос,

Как нимб его запечатлела память.

Я знаю, что и многогрешный аз

Порою был предметом разговора.

Ты с Богом говорил, о тех которых

Любовью — не жезлом железным — пас.

...Под ветром, налетевшим в час заката,

Как угли гроздья вспыхнули рябин.

Где твой затылок,

сильный мой ходатай?

Один я перед Господом, один.

ДЕТИ ГАМЕЛЬНА

под касанием легкой флейточки

расступается тишина,

отражается в окнах стрельчатых

перламутровая луна,

и текучим холодным пламенем

нежной музыки злой каприз

заливает булыжники Гамельна

и сбегает по улицам вниз.

и распахиваются оконца,

и вдоль узких лестниц ручьем

за насмешливым незнакомцем,

за звенящим лунным лучом,

с одеяния шутовского

не сводя восхищенных глаз,

подпевая и пританцовывая,

перешептываясь и смеясь,

мимо сонных взрослых — на пальчиках:

осторожней, не разбуди! —

только девочки, только мальчики,

по мерцающему пути,

оставляя спящее прошлое,

вы идете, вам дела нет,

что в высоком окне над площадью

я стою и смотрю вам вслед —