Черты подражания достойным образцам Павел хотел видеть у окружающих: адмирала Н.С. Мордвинова он полагал считать своим Сюлли. Но еще замечательнее здесь как иллюстрация стиль павловского указа, в котором детям священников, "праздно живущим при отцах своих", Государь рекомендовал идти в военную службу "по примеру древних левитов, которые на защиту отечества вооружались...". Как видим, для сословий государства Царь по собственному примеру предлагал библейские образцы жизни, в которых, как в рыцарском и царском идеалах, сочетались священные и воинские элементы.

Еще одна особенность, выделенная Й. Хейзингой: "В рыцарском идеале... стремление к добродетели преобладает над стремлением к счастью. Рыцарское призвание всегда альтруистично: это защита притесняемых, верность сюзерену, прославление Христианства". Что ж, стремление к добродетели у Павла Петровича — противоречившее часто стремлению к счастью, то есть согласию с "миродержателем тьмы века сего", духом времени, влиятельными людьми, воплотившими в себе этот дух, — не подлежит сомнению. Тому множество примеров, но вернее всего — слова самого Павла. "Я предпочитаю быть ненавидимым за правое дело, — писал он матери в 1776 г., — чем любимым за дело неправое". "Просите Бога, — обращался Павел к митрополиту Платону 3 июня 1777 г., — чтоб сохранил меня и жену мою в той непорочности совести, которую вы во мне старались насадить и чтоб она (совесть) предостережена была Всемогущим от ищущих пагубы ласкателей в моем месте и от совета нечестивых" (вспомним здесь совет призрака Петра Великого из приведенного ранее рассказа Цесаревича). Вот на ту же тему интересная выписка Павла из Сюлли: "Добродетель, вследствие постоянного ей служения, должна до такой степени обращаться в привычку, чтобы никакое добродетельное деяние никогда не казалось тягостным и чтобы, — в случае необходимости все спасти путем преступления или всего лишиться вследствие доброго дела, — сердце даже и не ведало внутренней борьбы между склонностью и обязанностью". Своеобразный план душевного упражнения, имевшего своим финалом ночь 11 марта 1801 года... Еще несколько слов из переписки с митрополитом Платоном: "Мужество не в том состоит, чтобы следовать должностям, как бы трудны не были, и тем оно и более сие мужество, что награждение кроме собственной своей совести иного в то самое время редко знает". Вот практически готовая формула рыцарского альтруизма. Следующее слагаемое рыцарства (по Й. Хейзинге) — "прославление Христианства", о котором применительно к Государю мы говорили в другом месте и которое, конечно, не подлежит сомнению — ведь к 1917 г. готовилась канонизация Павла. О "защите притесняемых" также ничто не скажет лучше слов молитвы о Павле I, бытовавшей в русской эмиграции "первой волны": "Призри, Господи, на верного Твоего молитвенника за сирых, убогих и обездоленных, Императора Павла...". О том же — характеристика павловского царствования, данная в ХХ веке В.Ф. Ходасевичем: "Когда русское общество говорит, что смерть Павла была расплатой за его притеснения, оно забывает, что он теснил тех, кто раскинулся слишком широко, тех сильных и многоправных, кто должен был быть стеснен и обуздан ради бесправных и слабых. Может быть — и это была историческая (против "духа времени" — Ю.С.) ошибка его. Но какая в ней моральная высота! Он любил справедливость — мы к нему несправедливы. Он был рыцарем — и убит из-за угла. Ругаем из-за угла...".

"Верность сюзерену" — та черта рыцарского идеала, которую Император Павел хотел воспитать в своих подданных, не делая сословных различий. Так, он впервые привел к присяге крепостных крестьян. Й. Хейзинга следующим образом определял рыцарскую верность: "...одна из добродетелей действительно зародилась в сфере аристократической и агональной жизни воинства... ранней эпохи, а именно верность. Верность есть преданность какому-то лицу, делу либо идее, безусловная преданность, исключающая всякие дискуссии о ее причинах и не допускающая сомнений в ее постоянной обязательности". Сам Павел Петрович был образцом в этой добродетели, являя верность Богу, божественному мироустройству и самодержавию даже до смерти.

Брянск

Статья подготовлена для книги Ю.Соловьева "Заметки о духовном облике императора Павла I"

Большая лохматая собака, которую кормили кому не жалко, жившая в нашем дворе, заболела. Ее покусали крысы, и хвост у нее облысел и распух до безобразия. Говорили, что хвост нужно удалить, тогда пес выздоровеет. Собака жалобно смотрела на столпившихся вокруг детей, и из глаз у нас текли слезы.

— Разойдись! — скомандовал остроносый парень в рваной майке, вскидывая обрез двустволки. — Один выстрел — один хвост.

Он выстрелил, и весь заряд картечи попал собаке в живот и шею.

Парень выругался.

Две девочки в полуобморочном состоянии, стараясь не смотреть на вывалившиеся собачьи внутренности, поползли в лопухи.

— Ну ты и мудила! — сказал мой отец, вышедший на звук выстрела с намыленной щекой (он всегда брился на ночь). — Брось ружье и пшел вон!

— Я ж не нарочно убил! — закричал парень. — Ну промахнулся! Была бы пуля, а то — картечь! Не верите? Гадом буду!

— Я сказал: поди вон! — повторил отец.

— Гадом буду! — Он уставился на обрез двустволки и отчаянно завопил: — Гадом же буду! Не верите?

И выстрелил себе в лицо.

Отец спрыгнул с крыльца, подхватил его на руки и помчался со всех ног в больницу — она была неподалеку. Вернулся через час. Сказал, что во втором патроне был только черный дымный порох, поэтому глаза у парня целы, а с кожей врачи что-нибудь сделают. Мне еще долго снился синевато-желтый всполох огня, вырывающийся из короткого ствола и на долю секунды обдающий адским сиянием какую-то безглазую и безротую маску.

— Рот был, — поправил меня парень, как только вышел из больницы. — Зажмуриться-то я зажмурился, а рот забыл закрыть — орать-то надо было чем. Весь дым через жопу вышел — со свистом. А язык почти до корня сжег. Хочешь посмотреть?

Я отшатнулся.

— Если к тебе станут приставать, только скажи: Синила своих в обиду не дает, — он важно кивнул мне. — У нас свой закон. Держи пять.

И протянул мне четыре пальца — пятый отгрыз злой цыган, закусывавший детскими пальцами водку. На самом деле он лишился пальца, сунув руку в электромясорубку, потому что хотел проверить, есть ли глаза у жужжавшего внутри зверька, которого тетки в столовой называли Электричеством.

Так я познакомился с Синилой.

Даже отец родной Синилин называл его этой кликухой.

Лет с четырнадцати этот парень участвовал во всех больших и малых драках, кражах и грабежах, случавшихся за рекой, в Жунглях или поблизости, сам со смехом называл тюрьму "мой дом прописанный", а когда оказывался на свободе, мыкался то на уборке улиц, то на разборке полузатонувших барж, а то и болтался просто так, руки в брюки — длинный и красный нос, впалые синеватые щеки с черными точками въевшегося пороха и клок прелой соломы на кое-как вылепленном угловатом черепе. На свободе он всегда ходил в лаковых остроносых ботинках — одних и тех же, конечно, купленных после второй отсидки на первые честно заработанные деньги (помогал соседу крышу черепицей крыть). Башмаки были покрыты мелкими и крупными заплатами, каблуки много раз менялись и подбивались стиравшимися в прах подковками, и в свободное время Синила, расположившись на скамейке во дворе, зубной щеткой, какими-то гвоздиками и иголками, кремами и мазями доводил свои "крокодилы" — так он называл любимейшую обувку — до совершенства.