Во дворе у них рос двойной тополь, застилавший пухом землю и крыши, пушивший и всю весну и начало лета, выбрасывавший то там, то сям топольки-пасынки. Стареющему Синилиному отцу с каждым годом все труднее было бороться с тополем, но спилить двойное дерево он побаивался: всякий раз, отправляясь в тюрьму, Синила обещал отцу все зубы через задницу вырвать, если тот хоть приблизится с пилой или топором к тополю. "Да от него вреда больше!" — вздыхал отец. "Вреда! А о чем же я в тюряге мечтать буду? Девки у меня нет, ты — и есть ты, мать давно сгнила в родной земле, — роднее тополя никого и нету".
Когда Синила, исхудавший и полубольной, весь покрытый фурункулами и новыми татуировками, вернулся с последней отсидки, он нашел двор совершенно заросшим тонкими тополями. Состарившийся отец объяснил, что сил у него уже не осталось на резку пасынков, копку и боронование двора — одолело его дерево, вот и махнул на него старик рукой. Точно так же он отнесся и к женитьбе сына на известной городской дурочке Няне, девушке лет тридцати, мастерски изваянной Господом, который в пылу творчества забыл наделить Няню умом. К своим тридцати она успела познакомиться со множеством мужчин, но не утратила ни стати, ни глупости. А Синила, пришедший свататься, конечно же, пьяным, но в блестящем пиджаке, своих знаменитых "крокодилах" и с цветами, ей определенно понравился. А когда он отвел ее в соседнюю комнату и показал свои татуировки, особенно на выдающихся местах, Няня заявила родителям, что готова замуж хоть сейчас. И только за Синилу.
— Хоть за телеграфный столб, — без улыбки сказала ее мать. — Но только чтобы в паспортах была запись. Чтоб по-людски, а не по-собачьи.
— Да мы и по-собачьи могем! — подмигнул Синила невесте. — Но сперва, конечно, по-людски.
Свадьбу гуляли в доме Синилиных. Старик Синилин сидел в застегнутой под кадык белой рубашке рядом с мамашей Няни, которая пила водку с вишневым компотом и пела подряд все песни, какие только помнила, но пела почти шепотом, боясь, что и ее примут за сумасшедшую.
Синила был в блестящем синем пиджаке и рассказывал о лагере на севере Мордовии, где он сидел в предыдущий раз. Там вместе с ним мыкали срок сотни три-четыре хороших мужиков, которые решили совершить побег на цеппелине. Всякие там насосы, запасы газа и прочая железная механика, включая причальную мачту высотой с трехэтажный дом, находились метрах в двухстах от колючки. Охране было наплевать на скелет цеппелина, потому что никто его уже давным-давно не использовал по назначению. Да и металлический остов летательного аппарата был похож на рыбий скелет после основательной выварки: ни мяса, ни шкуры. Братство отчаянных зеков, целыми днями валившее и таскавшее лес, по взаимному уговору ночами срезало друг у дружки со спины кожу для обтяжки цеппелина и складывало куски в бочки, зарытые у самой проволоки и политые сверху соляркой, чтоб сторожевые псы не учуяли. У некоторых зеков спины сами заживали, иным же приходилось пересаживать кожу с лица на спину. "В лазарете у нас все было схвачено, — пояснил Синила. — Врачи были политические, лететь с нами не хотели, но помочь — помогали". Когда кожей заполнили сорок железных двухсотлитровых бочек из-под рыбьего жира, зеки в три ночи прокопали подземный ход к холмам, где находилась мачта для цеппелина, а еще через неделю обтянули остов кожей при помощи специального клея — его месяцами вываривали из свиных костей, остававшихся в лагере после еды. Клей что надо. Двести с лишним человек пролезли подземным ходом, набились в гондолу цеппелина, вручную накачали его газом и вручную же, чтобы шумом не привлекать охрану, раскрутили огромные пропеллеры. Трудились до рассвета, не жалея сил, и вот с первыми лучами солнца над мордовскими холмами поднялся цеппелин "Воля". Огромное сигарообразное сооружение отчалило от мачты и двинулось на юг, чтобы, совершив одну посадку на Цейлоне для дозаправки едой, выпивкой и женщинами, а также соляркой для двигателей, продолжить путь на один из островов Индонезии — называется Комодо. Знающие люди говорили, что местному населению было наплевать на пришельцев, лишь бы ихних баб не трогали, а больших ящериц-драконов, водившихся там в изобилии, можно приручить и для охранно-сторожевой службы, и в зоопарки продавать за большущие деньги, и в пищу употреблять, — и вообще Комодо — это как раз то, что нужно было людям, годами валившим лес и не желавшим возвращаться в квартиры с капающими кранами, засоренными нужниками и тяжелой работой, сколько бы благородства ни усматривали в ней власть и жены. Словом, цеппелин взлетел, мужики налегли на весла, раскручивая пропеллеры, как вдруг кому-то на радостях вздумалось закурить "беломорину". Не успел он чиркнуть спичкой, как цеппелин вспыхнул, и металлический скелет длиною триста пятьдесят два метра упал на лагерные бараки. Охрана открыла огонь, злые псы бросились на зеков. Во всей этой заварухе один Синила проявил сообразительность: он не бросился в тайгу и вообще в бега, нет, он спрятался в выгребной яме лагерного туалета, где и пересидел и бунт, и усмирение бунта, и ремонт лагеря, и вообще все трудные времена, и только после этого подал голос. Его вытащили, отмыли, накормили и досрочно — правда, условно — освободили.
— Начальник лагеря, — со смехом рассказывал совсем запьяневший Синила, — посчитал, что это я придумал насчет цеппелина, потому что один я смог правильно написать это слово на бумажке. Кроме того, только у меня была пересажена кожа — с жопы на лицо, правда, это когда я на пожаре в лесопилке чуть не задохнулся. Но больше всего его поразило, как я почти месяц продержался на плаву в говне. Чем же ты питался, допытывался он. И только ему я открыл тайну: мухами. Ну не говном же!
— А землю куда девали? — вдруг спросил Дурьян, проигравший зекам в карты уши. — Ну, ты говорил, что подземный ход рыли к цымбелину. Землю же в лагерь приходилось вносить. Куда вы ее девали?
— Хавали, — ответил Синила. — Норму между собой установили: чтоб каждый ежедневно по ведру земли съедал. А чего? Там глина была. Вошла — вышла. — Он задумчиво прикрыл глаз. — Думаю, тонн пятьсот двадцать или даже пятьсот тридцать глины сожрали и высрали. С водичкой, с чайком. Повезло: ни одного крупного камня в глине не попалось. Было дело! А обычный камень я могу и без воды в два приема!..
— Вот и породнились, — сказала на прощание мать Няни, подавая старику Синилину беспалую руку. — Не бойся.
— На безрыбье и рыба раком, — ответил Гнездилин. — Еще дети пойдут.
— Спрячемся, — твердо пообещала старуха. — У Бога углов много. Хоть под землей — жилья на всех хватит.
— Гнили много, — поморщился старик.
— Зато тепло.
И ушла, сунув беспалую руку в карман платья. Она всегда так ходила. Пальцы ей дочка случайно топором отмахнула, когда они вдвоем курицу рубили.
Пьяные гости выбрались во двор и устроили развлечения под баян среди молоденьких тополей. Люди постарше поплясали, а потом и вовсе ушли, а Синилины дружки спрятали невесту, одетую в желтое обтягивающее платье с черными полосами, в углу, и стали играть в прятки. Кто-то кричал "ку-ку", а она со смехом отвечала "кря-кря", и водящий должен был отыскать ее по звуку. На третий или четвертый раз платье с нее сняли, чтоб уж совсем не запачкать, а под спину подложили старый ватник. Няня кричала "кря-кря" и, высоко задирая ноги, смеялась грудным смехом, потому что уже знала, что через несколько секунд появится "кукушка" с расстегнутыми брюками.
