Назад обращая взгляд,

я вижу — как на линейке,

шеренгой они стоят.

Директор — красавец-мужчина,

враг ябедников и лгунов,

носитель майорского чина,

протеза и орденов.

Гремело, как гром, его имя.

Отважен, хитёр и речист,

был он психолог и химик,

художник, спортсмен и артист.

Жена его, томная дама,

по карте гонявшая класс,

попутно вбивала упрямо

манеры приличные в нас...

Физрук с океанской кокардой,

по лыжам экс-чемпион;

физик Саул из Гарварда,

"американский шпион";

русичка, ступавшая павой,

в тумане словесных тайн

(внучка мятежного пана,

сосланного на Алтай);

математичка-матрона,

пряма и строга, как фриц, —

воспитанница пансиона

благородных девиц.

А дальше — седой, невысокий,

подтянутый джентльмен,

привыкший к ранжирной стойке

далёко от школьных стен.

В глазах голубых навыкате —

иронии блеск озорной.

Его окружают на выходе,

его провожают домой.

………………..

…На стульях и на кровати,

на связках журналов и книг

расселись десятиклассники —

конечно, и я среди них.

Готовы сидеть и слушать

про Питер и про Кронштадт,

о боннах, чудных старушках,

о подвигах русских солдат,

и об искателях истины,

о предках древних родов,

и о поэтах таинственных

десятых-двадцатых годов,

о сабельных схватках жарких

на той, на гражданской войне,

о славном трёхмачтовом барке

на серой Балтийской волне...

И старые снимки покажет,

где мальчики в форме кадет,

и лишь об одном не скажет —

где пробыл он восемь лет...

Мы можем лишь догадаться.

А точный получим ответ,

когда с реабилитацией

Сан-Саныч получит пакет,

когда за три дня соберётся,

отправит свой книжный багаж...

На этом дорога прервётся

к нему на второй этаж.

Мы будем стоять на перроне,

построившись, как на парад,

и пялиться в окна вагона

с табличкой "Иркутск-Ленинград"...

На окнах раздвинуты шторки.

А в Питере ждёт их дочь...

…Мы в вузах сдадим на пятёрки

преподанный Санычем "дойч"!

Не сразу поймём, — уж простите! —

не сразу ответим себе,

что значит отдельный учитель

в отдельной людской судьбе...

Однажды, в пылу спора, Станислав Олегович Гаврилов объявил себя антинародным и, естественно, тут же получил от оппонентов ряд колкостей, почти издевательств; в итоге тот спор он проиграл именно из-за сорвавшегося с языка "антинародный", но зато в дальнейшем уже не стеснялся, не ходил вокруг да около, а сразу говорил напрямую, что презирает народ, и объяснял свою позицию так:

"Народ, простые люди, — не что иное, как хищная озлобленная масса, столпившаяся под социальной и интеллектуальной лестницей. Масса эта ни за что не желает отвечать, не умеет ни работать, ни мыслить, но всегда требует самый сладкий и большой ломоть в виде достижений цивилизации. Пока этот самый народ держат в рамках, он более или менее управляем, семнадцатый же год разрушил плотины, и вот — полюбуйтесь. По улицам бродит чудовищный монстр, время от времени чуть видоизменяясь, то выпуская когти, то слегка их пряча. Но цель у него неизменна — уничтожить культурный слой общества, этот необходимый цивилизации духовный озон, и так уже, кстати, порядком поистреблённый. И эти же люди культуры вопят о своём, — на этом месте Гаврилов обычно делал паузу, морщился, — о своём народолюбии и не хотят вспоминать, в каких формах народ отвечал на их любовь, с каким сладострастием он, как только появлялась возможность, вырезал образованных".

А затем на слушателя обрушивались цитаты. Из Бунина, Шишкова, Чехова, Вольнова, Астафьева, особенно горячо почитаемого Станиславом Олеговичем Андрея Зверева.

"Зверев сказал не так давно. Вслушайтесь! "Наш народ убил Бога в своём сердце, потому что Бог был ему, хулигану и жадной гадине, бельмом на глазу в его бесчинствах и грабежах". Разве не в самую точку?".

И те, кому говорил это Гаврилов, обычно молча кивали, крыть им было, кажется, нечем. Да и споры теперь возникали куда реже, чем в то время, когда Гаврилова так отделали за "антинародника". Во-первых, он стал разборчивей в общении, а во-вторых, авторитет его несказанно и заслуженно поднялся на небывалую высоту. Плюс к тому кругозор. Фактами из истории, высказываниями великих людей, собственными логическими выкладками Станислав Олегович мог закрыть рот любому.