— Все русские люди с этим чувством ходят. Слишком поздно начинаешь понимать, что сделал много ошибок, которых уже не исправить. Но и ошибки эти связаны с судьбой страны, с той средой, в которой я в детстве жил, с семейным воспитанием. Вот что важно. И что сегодня окончательно добивают — семейное воспитание. У моего поколения беда была одна, почти у всех не было отцов, у кого на фронте погибли, у кого раскулачили или расстреляли, как у Шукшина. Я умудрился выжить без отца. Отец погиб на фронте в 1943 году, когда мне было десять лет. Все невзгоды, связанные с крестьянской бедностью, не минули меня. Несмотря на то что отца убили на фронте, нам и корову Березку пришлось отдать государству в налоги, и даже амбарчик, срубленный матерью еще вместе с отцом Иваном Федоровичем, вынуждены были отдать вернувшемуся с фронта солдату. Не то что сочувствовали и помогали семье погибшего воина, скорее наоборот. Может, чудом каким-то уцелели. Потому и школу вовремя не закончил, не получил должного образования. Я например, по-хорошему завидую и Кожинову, и Семанову, и Михайлову — всем, кто вовремя получил хорошее образование. А я не получил даже аттестата в свое время. А ведь я тоже когда-то мечтал об университете, тянулся к знаниям. Все должно к человеку вовремя приходить. Нельзя опаздывать в жизни. Как бы потом ни наверстывал, все равно до конца не наверстаешь. Я еще даже Льва Толстого не всего прочитал до сих пор…

— Конечно, жаль, что вашему поколению — сиротам и безотцовщине — в жизни все очень тяжело давалось. И все же познали вы с этой лихой тяжестью жизни и ту глубинную правду о человеке, которая никаким образованием не дается. Когда такие, как вы, крестьянские дети Шукшин, Распутин, Лихоносов или фронтовики Носов, Абрамов почти в одно время вошли в русскую литературу — с этим горьким знанием народной жизни, с неполным образованием, но с прекрасным пониманием простого человека, — вы же создали новую классику в русской литературе, те образы и характеры, те сюжеты, которых не было даже у Льва Толстого. Это разве не важно для России? Именно вы стали мировым открытием в литературе, ибо до вас такой народной, крестьянской, болевой, совестливой прозы не было.

— Важнее всего в литературе, наверное, нравственная сторона дела. Пусть у меня не было аттестата, пусть не было классического образования, а нравственное воспитание я, думаю, сумел получить. И от земляков своих, и особенно от своей матери, Анфисы Ивановны. Хоть я при ее жизни и стыдился показывать свои нежные чувства, стеснялся даже ласково поговорить с ней при посторонних. А вот не стало матери, до сих пор в себя прийти от ее потери не могу.

— А в литературе были у вас такие наставники, кто помог вам, оказал влияние?

— Еще в детстве я благодаря отцу и с героями Шолохова познакомился, и с героями Твардовского. Мне даже не сами писатели запомнились, а их герои — Григорий Мелехов и Василий Теркин. Это ведь и есть главное в литературе — чтобы читатель не тебя знал, а героев твоих.

— Судя по всему, Василий Иванович, вы — дерзкий человек? Не боитесь лезть, куда не надо, писать о том, о чем не положено. Как вы считаете, нужна дерзость в литературе?

— Дерзость везде нужна. Без дерзости человек не сможет ничего путного сделать. Он начинает стесняться, и даже мысли у него начинают путаться. Стесняться можно в быту. А в деле своем, если хочешь сделать что-то настоящее, если замахнулся на громадное, обязательно надо быть дерзким. Вот я и дерзил, как мог.

— Дерзким было в свое время "Привычное дело", даже Твардовский этой дерзости, похоже, испугался. Дерзким был и роман "Все впереди".

— Я хотел защитить своих земляков, простых русских людей, которым уж совсем невмоготу было. Я все-таки и с Михаилом Лобановым спорю, и с Прохановым, и с вами насчет Иосифа Сталина. Надо признать, Сталин выкрутился за счет русского крестьянства, но его же и погубил. Я считаю, что нам коллективизация обошлась не менее трагично, чем Великая Отечественная война. Да и в послевоенные годы нужда и лишения не покидали крестьянскую Русь… Нельзя сказать, что я совсем колхозы отрицаю. И там работали честные люди. И в партии немало честных тружеников было. Я ведь сам на короткое время побывал партийным работником. Работал секретарем райкома комсомола. И даже членом ЦК КПСС был. Но это уже в горбачевское время. Ведь стыдно и за такое участие. Еще как стыдно! Стыжусь своей работы в ЦК КПСС в горбачевское время, будто я в развале страны поучаствовал.

— Но я думаю такие как вы или, скажем, Валентин Распутин в президентском совете, наоборот, старались, как могли, спасти страну.

— Конечно, я делал, что мог. Все равно стыдно, и люди правильно меня упрекали за это соучастие.

— И все же вы себя считаете советским человеком?

— А как иначе? Я не буржуазный человек. Советский человек, по моему, это прежде всего и русский человек. Потому что вне национальности людей не существует. Возьмем хоть еврейскую братию, она вся насквозь национальна. Они же все гордятся своими корнями. А разве нам, русским, гордиться нечем? Вот я и горжусь своими крестьянскими русскими корнями.

— Вы говорите о том, с каким трудом и с большим опозданием прорвались к знаниям. И все-таки целое поколение крестьянских детей пришло и в науку, и в культуру, и в политику. Как думаете, сегодня может деревенский подросток прорваться в литературу? Не перекрыты ли нынче пути народным талантам с гораздо большим усердием, чем в ваше время?

— Если человек мужественный и талантливый, с дерзостью, о которой мы только что говорили, он может пробиться. Нельзя притворяться, что тебе, мол, никто помощи не оказывает. Пробивайся, будь смелым. Я помню, писал стихи, как убегал из колхоза:

Нет, я не падал на колени

И не сгибался я в дугу,

Но я ушел из той деревни,

Что на зеленом берегу.

Через березовые склоны,

Через ольховые кусты,

Через еврейские заслоны

И комиссарские посты.

Мостил я летом и зимою

Лесную гибельную гать…

Они рванулись вслед за мною,

Но не могли уже догнать.

— Кто вам близок в литературе по духу, по образу мысли, по направленности, в конце концов, по национальному мироощущению?

— Я всегда чувствовал сильное влияние своего старшего друга, может даже, наставника, Александра Яшина. Мы были очень близки с Федором Абрамовым, Василием Шукшиным, Николаем Рубцовым. А в раннюю пору на меня очень сильно влиял Борис Шергин, изумительный архангелогородский писатель и мыслитель. Он и сейчас на меня влияет. Всегда лежит его книжечка мудрых мыслей на столе. Борис Шергин — это непрочитанный и недооцененный русский классик. И главное, я его с детства люблю. Как научился читать, так мне попал в руки Шергин, и я с ним не расстаюсь. Жалко, что я с ним так и не встретился. Знал же, что он живет под Москвой, мог его найти, как находили его Юра Галкин или Володя Личутин. Я все время собирался сходить к нему, да стеснялся. Все откладывал и откладывал. Так и дооткладывался до той поры, когда Шергин ушел из жизни. Теперь стыдно, что не успел сходить к нему. Небось, не чужой бы был.