Без постоялого двора.

И нам пора то на работу,

То по домам, то по делам.

А где-то кто-то ждет кого-то

И делит вечность пополам.

Не прощелыги, не скитальцы, —

Идет-поет слепая рать.

И на руке не хватит пальцев,

Чтоб разом всех пересчитать.

* * *

Французы дороги считают на лье,

А мы их от радости потчуем щами,

И нас посещает в исподнем белье

Бодлер неуемный с чужими вещами.

Он что-то плетет о каком-то астрале,

И выпивку ищет, и рушит покой.

Французы, французы! В каком карнавале

С вас маски сорвали небрежной рукой?

* * *

Ивану Голубничему

Все хорошо. О'кей! Упали кегли.

Россию любишь — значит, ты фашист.

Как молодой самоубийца, медлит

Лететь к земле последний гордый лист.

Все хорошо. О'кей! Все победили.

Сверчок увидел свой родной шесток

И ужаснулся. Друг мой! Где мы были,

Когда несли свободу на лоток?

Пусть нам кричат: "Пишите веселее,

Покоя нет от ваших сумасбродств!"

Но мысли год от года тяжелее

И ненавистней разжиревший сброд,

И невозможно прятать под подушку

Бессилье рук и думать: Боже мой!

Когда бы с нами жил великий Пушкин,

Он не назвал бы Родину женой.

В Клубе писателей на Большой Никитской в этот вечер был концерт какого-то эстрадника, в связи с чем нижнему буфету по распоряжению директора ресторана надлежало работать до окончания концерта. Естественно, вся цэдээльско-графоманская пьянь такому неожиданному подарку ужасно обрадовалась. Когда Николай еще до шести часов вечера спустился в буфет, за каждым столом уже гудела, галдела, хохотала или таинственно шепталась своя небольшая компания. Он сюда прежде захаживал, и некоторые лица ему были знакомы.

Подойдя к стойке бара, Николай обратил внимание на сухопарую буфетчицу грубоватой наружности и неопределенного возраста. "А где Люция?" — на всякий случай поинтересовался он. "Сегодня не ее смена. Завтра будет", — прозвучал недовольный ответ. "Тогда сто грамм водки, томатный сок и бутерброд с ветчиной", — произнес он с безразличным видом.

Еще от двери буфета Николай узнал пьяненькую физиономию поэта Печенкина, сидящего возле стены с какими-то двумя неизвестными ему бородачами средних лет. Николай подошел к их столу, поприветствовал Печенкина и спросил разрешения присесть.

— Давай, давай, старик, садись! — вскинул вверх руки поэт Печенкин. — Давненько тебя не было видно! Иванов, Коля, — представил он гостя своим собутыльникам. — Мировой мужик. Я уважаю его за прямоту, — он ударил Николая по плечу. — Знакомься, это Игорь Китов, тоже стихотворец, а это Дергунькин Миша, прозаик. Нам тут сегодня позволили гулять чуть не до ночи.

— За какие такие заслуги? — удивился Николай.

— Что ты, Коля, какие у нас заслуги перед ними, какие заслуги? — Печенкин хотел рассмеяться, но закашлялся, отвернулся к стене и сплюнул под стол. — Гуляют они сегодня. У них, видишь ли, шоу, — презрительно протянул он, гнусавя голос. — Заодно и нас тут приголубили, мать их…

— Ладно, Олег, остынь, наливай по половинке, — угрюмо одернул его прозаик Дергунькин, взлохмачивая спутавшуюся шевелюру.

Печенкин из графина разлил водку по трем стаканам.

— Угости сигареткой, — попросил взъерошенный прозаик закуривающего Николая.

— Мужики, предлагаю выпить за нас, — стихотворец Китов поднял стакан. — Мы творческие люди, мы не погрязли в склоках и бытовщине. Талант — большая редкость. Пожелаем себе здоровья и блеска в глазах.

— Хорошо сказано, — подхватил Дергунькин. — За блеск в глазах!

Они сдвинули стаканы. Николай нехотя присоединился к ним.

— Странный тост, — тихо сказал он.

— Старик, плюй на все, — попытался вразумить его стихотворец Китов. — Без здоровья никому не будешь нужен.

Николай сдержал себя, чтобы резко ему не ответить. Он выпил треть своей водки и оглядел зал. За всеми столами кипела говорильня, во время которой — разливали, сдвигали стаканы, произносили тосты, громко смеялись, кто-то читал стихи, кого-то уже хватали за грудки… "Ну и бедлам!" — подумал Николай и вспомнил Погудина.

— Я печатался во всех журналах, — вдруг заявил стихотворец Китов. — Мне Лужков премию дал за стихи о Москве. Мы талантливые люди — я, ты, ты и ты, — он указал пальцем на всех четверых, сидящих за столом, не забыв про себя. — А там сидят графоманы, — стихотворец Китов обвел рукой зал буфета, — все до одного.

Его осоловелые глаза выражали плебейское самодовольство.

— Все? — решил уточнить прозаик Дергунькин, запустив пятерню в нерасчесанную бороду.

— Абсолютно, — подвел черту стихотворец, выпячивая толстые губы.

— Игорь, Игорь, Игорь, — суетливо затараторил Печенкин, — ты не прав, не прав, нет, нет, Игорь, постой, постой, милый ты мой, ну, как же все-то графоманы? Ну, ты залепил! А как же этот, Бабакин? А Голубцов? Нет, нет, ты не прав.

— Все графоманы. Я знаю, что говорю.

— Олег, послушай меня, — встрял Дергунькин, — вот ты член правления. А почему вы мне квартиру не даете? Или дачу какую-нибудь? Почему никто обо мне не думает?

— Миша, Миша, ты что? — вновь затарахтел Печенкин. — Какие квартиры? Какие дачи? Прошли те времена! Ты что, Миша? Ну, вообще! Ты даешь!

— Нет, ты мне скажи как член правления, почему обо мне никто не думает? — не отставал взлохмаченный прозаик.

— Потому что ты тоже графоман, — бесстрастным тоном констатировал стихотворец Китов.