Погружение населения промышленных стран в невежество относительно целостности хозяйства – угроза уже всему человечеству. Россия, застрявшая «в переходном периоде», особенно уязвима. И это притом, что наука предлагает много методологических подходов.

«Мы – рабы слов», – сказал Маркс, а потом это буквально повторил Ницше. Этот вывод доказан множеством исследований, как теорема. Культурный багаж современного человека начинается с познания понятий, которые служат основой убеждения.

Люди осваивают «картины мира», оперируя понятиями: «Человек воспринимает мир не как хаотический поток образов, символов и понятий. Вся информация из внешнего мира проходит через картину мира, представляющую собой систему понятий и символов, достаточно жестко зафиксированную в нашем сознании. Эта схема-картина пропускает только ту информацию, которая предусмотрена ею. Ту информацию, о которой у нас нет представления, для которой нет соответствующего термина (названия), мы просто не замечаем. Весь остальной поток информации структурируется картиной мира: отбрасывается незначительное с ее точки зрения, фиксируется внимание на важном. Основу картины мира составляют этнические ценности, поэтому важность информации оценивается с этнических позиций. Таким образом, этничность выступает в роли информационного фильтра, сужая спектр допустимых и желаемых реакций человека на ту или иную жизненную ситуацию» (см. [28, с. 60]).

Конкретный предмет наших рассуждений – понятие политическая экономия (политэкономия). Это одно из ключевых понятий той картины мира, которая выстраивалась в Западной Европе в ходе становления капитализма и науки. Слово политэкономия соединило две новые сущности и две общественные сферы: систему народного хозяйства и систему познания (на основе научного метода) хозяйства в контексте общества, страны и государства.

Политэкономия – сложная и очень широкая категория. Образ народного хозяйства непрерывно уточнялся и усложнялся с использованием новых инструментов и методов науки, и рациональное ядро этого образа усиливалось идеологией и новой этикой. Понятно, что новое общество и новая картина мира Запада на раннем этапе (XVII-XVIII вв.) были специфическими и уникальными явлениями. Старый Запад был преобразован, оказался необычно экспансивным и агрессивным, и крупные цивилизации и страны были вынуждены начать тяжелые и болезненные программы модернизации. Другие стали колониями, полуколониями или доминионами. Их элиты должны были пройти через новые формы образования – или на Западе, или в новых учреждениях с европейскими учебниками и преподавателями. Часть этого образованного слоя воспринимает понятия и доктрины Запада как универсальные подходы к проблемам других стран, их природы и культуры. Попытки имитировать приемы Запада чаще всего проваливаются, а иногда приводят к катастрофе или бедствию.

В XVIII веке политэкономия стала учением конкретно именно англо-саксонской культуры. Даже внутри Запада, который уже сложился в цивилизацию, хотя пережил многовековой период внутренних войн, не все культуры этой цивилизации приняли политэкономию как единую парадигму. Например, католический Юг (особенно Испания) отвергал представления политэкономии либерализма – в испанских словарях и сейчас политэкономия называется хрематистикой. Противостояние монархистов с либералами было острым, и до сих пор патернализм сохраняется в подсознании.

Но и в северной Пруссии английская политэкономия не принималась. Немецкие экономисты не приняли предложения считать английскую политэкономию за основу единой экономической теории для различных стран, прежде всего европейских. В конце XVIII в. начали выходить важные труды А. Мюллера и Ф. Листа, которые заложили фундамент системы, которую назвали исторической политэкономией. В отличие от политэкономии А. Смита и Д. Рикардо, которые старались создать автономную от этики научную теорию, немецкие ввели в модель исторической политэкономии проблемы взаимодействия государства, религии и этики. Такая политэкономия уже относилась к категории общественной науки. Важным аспектом структуры этой науки была национальная политэкономия. Можно сказать, что английская и немецкая политэкономии развивались в рамках двух разных парадигм.

Между этими парадигмами существовал «когнитивный конфликт». Ф. Лист в книге «Национальная система политической экономии» выступил против попытки создать универсальную космополитическую экономическую концепцию. История показала, что экономика каждой страны развивается по своим законам, и абстрактная классическая модель политэкономии далека от реальности, а каждая страна должна вырабатывать свою «национальную экономию», предметом которой должно быть хозяйство определенного народа. Ф. Лист даже выступал против ряда постулатов Смита и Рикардо, а также против трудовой теории стоимости.

Маркс приложил много усилий, чтобы разгромить историческую политэкономию (как и концепцию русских народников), но немецкая школа развивалась, и, пройдя пять периодов, действовала до конца XX века. Маркс назвал это направление «вульгарной политической экономией». Во втором издании «Капитала» он написал такое послесловие: «В Германии политическая экономия до настоящего времени оставалась иностранной наукой…Отсутствовала, таким образом, жизненная почва для политической экономии. Последняя импортировалась из Англии и Франции в виде готового товара; немецкие профессора политической экономии оставались учениками. Теоретическое выражение чужой действительности превратилось в их руках в собрание догм, которые они толковали в духе окружающего их мелкобуржуазного мира, т. е. превратно…Косноязычные болтуны германской вульгарной политической экономии бранят стиль и способ изложения “Капитала”» [24, с. 13, 19].

К. Леви-Стросс, изучавший контакты Запада с иными культурами, писал: «Трудно представить себе, как одна цивилизация могла бы воспользоваться образом жизни другой, кроме как отказаться быть самой собою. На деле попытки такого переустройства могут повести лишь к двум результатам: либо дезорганизация и крах одной системы – либо оригинальный синтез, который ведет, однако, к возникновению третьей системы, не сводимой к двум другим» [13, с. 335].

Но оригинальный синтез не по силам эпигонам, это делают те, кто знали и понимали и Запад, и культуру собственной страны и своего народа. А те политики, предприниматели и интеллигенты-западники, которые принимали политэкономию как чистое зеркало реального хозяйства, становились банкротами. Монетаризм – не просто течение в политэкономии, это философское учение, ставшее одной из культурных опор современного общества в западноевропейской цивилизации. Когда формировалось это общество, осмыслению сущности денег (монеты) посвятили свои труды почти все крупнейшие философы Европы – от Ньютона до Гоббса, Монтескье и Юма. М. Фуко в своей книге «Слова и вещи», где он пытался начертить тректорию развития культурной основы западной цивилизации, рассматривает монетаризм и понятие денег как одну из ключевых глав этого развития. Европа прошла драматический путь, пока монетаризм смог превратиться в сложный и очень рискованный инструмент практической экономики! Сколько умолчаний, отрицаний и трансформаций претерпело понимание смысла самого слова деньги.

Россию, с ее тысячелетней историей, не пригласили в этот синклит, ее представления о деньгах были иными. Разве бы сказали в России, как европейский философ XVII века, что «золото и серебро – самая чистая субстанция нашей крови, костный мозг наших сил, самые необходимые инструменты человеческой деятельности и нашего существования»? Почему Гоббс с энтузиазмом воспринял открытие кровообращения Гарвеем? Потому что оно давало ему наглядную и «естественную» метафору: деньги по венозной системе налогов стекаются к сердцу государства Левиафана. Здесь они получают «жизненное начало» – разрешается их выпуск в обращение, и они по артериальному контуру орошают организм общества. Деньги приобрели смысл одной из важнейших знаковых систем Запада, стали представлять людей, явления, общественные институты. Порожденные в ходе этой эволюции культурные стереотипы появляются и сегодня на Западе на каждом шагу, в самой обыденной обстановке.