– В Калинин?!

– Бывшая Тверь. Если точнее, – в поселок Перцов. В тамошний сельхозинститут. Открылся несколько лет назад. Ректором мой корешок, Боря Демченко. Он, кстати, когда-то у твоего отца защищался. Я уж переговорил, – возьмет в аспирантуру. Учись, защищайся. Дурь из головы за это время, глядишь, повыветрится. А после поглядим, куда двинуть. Кстати, там тебя и в партию примут. Надеюсь, нет возражений?

Иван безысходно вздохнул, – спорить не приходилось. Каждый из братьев обладал собачьими качествами, без которых не смог бы добиться успеха в жизни: если отцу был дан нюх ищейки, то дядя Петя имел редкую, бульдожью хватку.

Сказав, что мать Антона обычная фабричная ткачиха, Жанночка Чечет воспользовалась устаревшей информацией. Как раз за два года до того Александра Яковлевна Негрустуева стремительно пошла «в карьерный рост». Сначала передовую, к тому же привлекательную еще крутильщицу избрали в профорги цеха, а затем и вовсе размашисто, ладьей двинули через несколько клеток, – председателем профкома комбината «Химволокно».

Когда Ленин говорил о кухарке, что станет управлять государством, он наверняка имел в виду Александру Яковлевну. Во всяком случае Антон был искренне в этом убежден. И оттого государству сочувствовал. Это до какой же скудости надо дойти, чтобы, перебрав десяток тысяч комбинатовских работников, вознести наверх его матушку, с ее заушными семью классами.

Как ни странно, именно карьерный рост Александры Яковлевны стал причиной трещины, образовавшейся в нежных дотоле отношениях сына и матери.

И даже не сам рост. Отношения испортились, когда в школе при Антоне мать назвали Фирсовской подстилкой. Кто такой Фирсов, он знал слабо, – кто-то из областного начальства. Но что подстилка и через это двинулась, понял досконально. И оттого морду сболтнувшему набил чувствительно. Однако к матери с того дня возникло брезгливое чувство, с которым боролся, но победить в себе не мог.

Сегодня Антон проснулся от резкого материнского голоса, – Александра Яковлевна кого-то распекала по телефону. В последнее время она усвоила этот начальственно – покровительственный тон.

– Что значит, в товарищах согласья нет? – вопрошала она. – Раз их в бригаду поставили, так и согласие должны найти… Причем здесь Крылов?.. Не знаю такого. Но надо будет, поставим на место и Крылова. Вызовем на профком, объясним задачу и всё сделает, как шелковый. Из какого он цеха? Ишь моду взяли – с начальством спорить.

Антон вскочил с кровати, пулей пролетел в соседнюю комнату, не церемонясь, вырвал у матери телефонную трубку и бросил на рычаг.

– Матушка! Господи! – простонал он. – Уж лучше б ты шпульки свои, как прежде, вставляла. А то позоришься перед всем миром. Стыдуха сплошная. Иван Андреевича Крылова она на профком вызывать собралась! Да он еще в девятнадцатом веке умер! Слышала хоть: «Беда, коль пироги начнет печи сапожник, а сапоги тачать пирожник»?

– Знаю, басня, – снисходительно подтвердила Александра Яковлевна. – Ее на днях на активе Первый как пример приводил.

Она горько поджала губы.

Оно и видно, что матери стыдишься, – недостаток образования Александра Яковлевна восполняла тонкой чувствительностью. – А чего стыдишься? Что одна-однова тебя на ноги подняла? Что квартиру вот эту трехкомнатную заслужила, когда другие по коммуналкам ютятся? Что колбаса в холодильнике не переводится? Между прочим, ЗИС, двойная камера, тоже не с неба свалился. А раз дают, стало быть, есть за что. Небось, когда тебя малолеткой посадить хотели, так я в кабинете начальника милиции на карачках ползала, чтоб прощение для тебя вымолить. И ничего – не стыдилась. Просто – сына спасала. Хоть и дура тебе мать, а не чужая. Так неужто взамен такое заслужила?

– Да не о том же я, – Антон смешался.

– А то не знаю, о чем! Да, не доучилась. Что ж? Зато, если мне чего из знаний не додано, то я партийным чутьем добираю. Со мной директор комбината не гнушается советоваться. Один родной сын, как нелюдь. Да где б ты щас был, если б меня на пироги-сапоги эти не выдвинули?

Она пригляделась к сыну. Примирительно потрепала за волосы:

– К матери у него придирки. Ткачихой – бабарихой при людях обзываешь. На себя лучше глянь. Неделю как из больницы. Едва спасли. И, пожалуйста, – веки-то вон, как у вурдалака. Опять с дружками гулял. А тебе про институт думать пора. Вступительные на носу. Надумал куда?

– На юридический. Надежная специальность. Опять же никаких ваших карьер.

Последнее почему-то рисовалось Антону немыслимым благом.

– Юрист, конечно, – чистая работа, – нехотя согласилась мать.

– Но все-таки не магистральная. Так, обслуга при начальстве. Ты не тушуйся, – выбери, что попрестижней. А я помогу.

– Да уж как-нибудь сам.

– Ну-ну, – Александра Яковлевна тяжко покачала головой. – Ты у нас во всем сам. В каждой бочке затычка. И за что мне такая напасть? Вот ответь, что тебе этот узбек в ресторане был? Сват? Кум? Ведь никто и звать никак. Сам полуживой! А полез заступаться. Ох, дорого мне, Антошка, твое правдолюбство дурацкое выходит! Надеюсь, в милиции опять хлопотать не придется?

Антон насупился.

Мать не раз пеняла ему историей, произошедшей за пять лет до того.

В одном из дворовых полуподвалов размещалась радиомастерская, незарешеченные окна которой выходили во двор. По вечерам, после окончания рабочего дня, мальчишки скапливались перед окнами и жадно разглядывали брошенные на столах дефицитные приемники, – неохраняемое, без сигнализации помещение словно напрашивалось, чтоб его обокрали.

Двенадцатилетний Антон явился к директору мастерской.

– Тебе чего, пацан? – буркнул запаренный человек в линялом халате, с чахлым пучком слежаных волос, будто нашлепнутых на потную лысину.

– Надо технику после работы убирать и потом решетки бы на окна, – строго сообщил Антон. – А то как бы бесхозяйственность. Нельзя так. Вам все-таки чужое доверено.

Из мастерской нахального шкета выдворили легким пинком под зад.

В ту же ночь Антон аккуратно отогнул гвоздики, через форточку влез в подвал и сгреб в сумку несколько приемников «Спидола» и магнитофон «Весна».

Утром принес добычу в милицию.

– Это я всё украл, – с гордостью сообщил он. – Чтоб доказать, что бесхозяйственность.

От наказания начинающего правдолюба спасли юный возраст, материнские слезы и заступничество директора школы.

Правда, на окнах радиомастерской появились решетки.

– Ладно, позорище моё, давай прощаться, – Александра Яковлевна вздохнула.

Только сейчас Антон вспомнил, что мать вновь уезжает.

– Не надоело по семинарам-то шляться? – буркнул он.

– Семинары – часть моей работы, – отреагировала Александра Яковлевна, едва заметно смутившись. – Вернусь через два дня. И – гляди, Антошка, чтоб без гулянок! – Александра Яковлевна энергично подхватила сумку, подставила щеку. – Квартиру сдал!

– Квартиру принял, – Антон чмокнул мать, закрыл за ней дверь.

– Одно слово – ткачиха-бобориха! А ведь и впрямь поднимется. Вот она, загадка марксизма-ленинизма, – недоуменно поделился он впечатлением со своим отражением в зеркале.

Заглядевшись, ударился коленом о сваленные в углу книжные полки. За полками этими ломились, писались по ночам в очередях. Матери их предложили по большому блату, и не взять она сочла неприличным. Теперь, в ожидании огородного сезона, Александра Яковлевна выращивала в них рассаду.

Антон бросился к телефону, поспешно набрал номер.

– Жанночка, – прощебетал он. – Не хочешь в гости зайти? У меня журналы западные есть. Матушка из загранки привезла. Моды – купальники всякие. Фото цветные – отпад. А?

– И тебе мама разрешает их смотреть? – Жанночка хихикнула.

– Матушка уехала. На два дня, – Антон горячо задышал. – Приходи, а? Картинки полистаем. Под шоколадный ликер. Моё выздоровление отметим.

– А выздоровел?