Постепенно я обогнал Лю. Я бежал, перескакивал со скалы на скалу, с камня на камень, и в памяти у меня опять всплыл со всей четкостью, во всех подробностях тот давний сон. Зловещие крики красноклювого ворона, который кружил в небе, звучали у меня в голове; ощущение было, что вот-вот мы найдем лежащую у подножья скалы Портнишечку с двумя кровавыми трещинами на голове, доходящими до прекрасного, четко обрисованного лба. Каждый шаг отдавался у меня в мозгу. Не знаю, что за стимул заставлял меня бежать, не думая об опасности. Дружба с Лю? Любовь к его подруге? Или я всего лишь был зрителем, который не хотел пропустить развязку всей этой истории? Не знаю, почему всю дорогу меня не отпускало воспоминание о том давнем сне. Один башмак у меня порвался.

Когда же после трех, а может, и четырех часов бега галопом и рысью, ходьбы, скольжений, падений и даже полетов кубарем я увидел силуэт Портнишечки, сидящей на камне среди могильных холмиков, то испытал безмерное облегчение, почувствовав, как приходит освобождение от призрака моего давнего кошмара.

Я пошел медленней, а потом вообще, обессиленный, рухнул на землю на обочине тропы; в пустом животе урчало, голова слегка кружилась.

Это место мне было знакомо. Именно здесь несколько месяцев назад я повстречал мать Очкарика.

Какое счастье, думал я, что Портнишечка решила сделать тут остановку. Видимо, она по пути хотела заодно попрощаться со своими предками. Но в любом случае это положило конец нашей безумной погоне, прежде чем у меня случился разрыв сердца или я сошел с ума.

Я располагался метрах в десяти выше, чем кладбище, и это позволило мне наблюдать сверху за сценой встречи, когда Портнишечка повернула голову и увидела приближающегося к ней Лю. Точно так же как я, он без сил рухнул на землю.

Я не верил своим глазам: сцена эта превратилась в застывшую картинку. Девушка с короткой прической, в мужском кителе и белых теннисных тапочках неподвижно сидела на камне, а юноша лежал на спине и смотрел в небо на проплывающие над ним облака. Мне почудилось, что они даже и не разговаривают. Во всяком случае я ничего не слышал. Я-то думал, что стану свидетелем бурной сцены с криками, обвинениями, объяснениями, слезами, оскорблениями, ан нет. Тишина и молчание. Если бы не сигаретный дым, вырывающийся изо рта Лю, можно было бы подумать, что они превратились в каменные изваяния.

Хотя в подобных обстоятельствах и гнев, и молчание стоят друг друга и результат от них абсолютно одинаковый, и как бы ни было трудно оценить оба стиля обвинения при всем различии их воздействия, вполне возможно, что Лю ошибся в выборе стратегии, а может, слишком рано смирился с мыслью о бессилии слов.

Под нависающим скальным выступом я из хвороста и сухих листьев разжег костер. Из маленькой сумки, которую я захватил с собой, достал несколько бататов и закопал их в угли.

Впервые в глубине души я был зол на Портнишечку. И хотя ни на что другое, кроме как быть зрителем, я не имел права, чувствовал я себя обманутым не меньше, чем Лю, и даже не оттого, что она ушла, а оттого, что я про ее уход ничего не знал, как будто все наше сообщничество во время этой истории с абортом истерлось из ее памяти и как будто я всегда был и навсегда останусь всего лишь другом ее возлюбленного.

Прутиком я вытащил испекшийся батат из-под углей, перебрасывая с руки на руку, обдул, очистил от налипшей земли и золы. Вдруг снизу до меня донеслись отголоски фраз, произносимых ожившими статуями. Они говорили очень тихо, но голоса их звучали возбужденно и нервно. До меня донеслась фамилия Бальзака, и я с недоумением подумал, какое он-то имеет отношение к происходящему объяснению.

Когда я уже начал тихо радоваться тому, что молчание прекратилось, застывшая картинка неожиданно ожила: Лю встал с земли, а Портнишечка спрыгнула с камня. Но вместо того чтобы броситься в объятия безутешного возлюбленного, она взяла с земли свою котомку и поспешным шагом стала уходить.

– Погоди! – закричал я, размахивая бататом. – Съешь хотя бы батат! Я же для тебя его испек!

После первого моего призыва она побежала по тропе, после второго припустила со всех ног, а после третьего стала подобием птицы, что стремительно мчится в небе, и вскоре исчезла за поворотом.

Подошел Лю и сел у костерка. Мертвенно-бледный, он сидел молча, не жалуясь, не негодуя. Происходило это за несколько часов до безумного ночного аутодафе.

– Она ушла, – промолвил я.

– Она хочет жить в большом городе, – сказал он. – Она говорила со мной о Бальзаке.

– И что говорила?

– Сказала, что Бальзак помог ей понять одну вещь: красота женщины– это сокровище, которому нет цены.

Просто поразительно, как Франция, по имени гражданина которой в XIX веке было названо одно из самых уродливых и отвратительных явлений в политической жизни – шовинизм, в XX веке легко, открыто и щедро принимает в свою культуру иностранцев, людей иной, зачастую далекой культуры. Притом не только художников и музыкантов, искусство которых внесловесно, а следовательно, в определенном смысле интернационально, но и литераторов, писателей, то есть людей, работающих в той сфере, которая, если воспользоваться популярным у нас выражением, является национальным достоянием, предметом национальной гордости французов. И речь идет вовсе не о тех, кто вырос во Франции, с детства оказался во французской языковой среде, к примеру, Гийоме Аполлинере или детях русских эмигрантов первой волны (вспомним хотя бы чрезвычайно популярного у нас Ромена Гари, обладателя двух Гонкуровских премий), но о людях, сформировавшихся в другой языковой стихии. Достаточно назвать несколько имен, которые у всех на слуху: Ионеско, Элиаде, Кундера, Кристева, Сьоран (по-румынски, Чоран). В 1995 г. случилось небывалое: тридцативосьмилетний эмигрант, а точнее невозвращенец, из Советского Союза Андрей Макин за роман «Французское завещание» получил две самых престижных литературных премии Франции – Гонкуровскую и Медичи. А книгой двухтысячного года во Франции стал роман «Бальзак и портниха китаяночка», написанный выходцем из Китая Дэ Сижи (мы приводим имя автора во французском произношении, поскольку иероглифического его написания найти не удалось, и по-китайски оно вполне может звучать и как Дай Сичжи либо Сицзы).

А начиналось все так. 21 января 2000 года влиятельный французский литературный критик Бернар Пиво в своей телепрорамме «Культурный бульон» (или, если угодно, «Культурное варево»), в которой участвовали также известные писатели Макс Галло и Даниель Пеннак, представил только что вышедшую книгу издательства «Галлимар» «Бальзак и портниха китаяночка», написанную кинорежиссером, выходцем из Китая Дэ Сижи. Все три участника передачи книгу расхваливали, отзывались о ней чуть ли не восторженно, а после передачи, по рассказам, Бернар Пиво заявил: «Если эта книга не станет бестселлером, то моя передача ни на что не годна».

И книга стала бестселлером. Уже к маю было продано (при планировавшемся тираже 3000) больше ста сорока тысяч экземпляров. Букет положительных, хвалебных и восторженных рецензий во всех газетах и журналах. Несколько престижных литературных премий. Покупка прав двумя десятками издательств в разных странах, причем в США куплены и права на экранизацию; снимать фильм будет, вероятней всего, сам автор. Но причина такого успеха отнюдь не в рекламе, и решающую роль в этом сыграл вовсе не Бернар Пиво, хотя он привлек внимание читающей Франции (и не только) к книге, а то, о чем и как она написана. Кстати, стоит отметить: книга эта (как и «Французское завещание» Андрея Макина) – дань признательности французской культуре, что, несомненно, французам приятно. Фактор, разумеется, существенный, в какой-то мере способствовавший успеху книги, но отнюдь не главный. А дело в том, что, как писал в «Фигаро магазен» критик Бертран де Сен-Венсан, «это самое прекрасное объяснение в любви года: в любви к литературе, к жизни, к иронии, к женщине, а заодно безоглядный урок свободы и ликующая пощечина всем тем самодовольным французским псевдописателям, которые только и знают, что поглаживают свое "я", точно кредитную карточку».