это их купание вовсе не самое поразительное. И вообще это было не совсем купание. Они жарились в воде.

Как вы сказали? Совокуплялись? Ну, для меня это слишком по-ученому. У нас в горах говорят – жарились. Я вовсе не собирался подглядывать. Я даже покраснел. За свою долгую жизнь я впервые увидел, чтобы этим занимались в воде. Но уходить мне не хотелось. Знаете, в моем возрасте трудно оторваться от такого зрелища. Они крутились на глубине, но постепенно приближались к берегу и улеглись на галечной отмели; в прозрачной, прогретой солнцем мелкой воде их бесстыдно срамные движения казались преувеличенно резкими, искаженными.

Да, мне было стыдно, это правда, но вовсе не потому, что я не мог заставить себя не смотреть на них, а потому что понял, какой я старый и какое все у меня дряблое, твердого во мне остались разве что только кости. Я знал, что никогда мне не изведать того наслаждения, которому они предавались в воде.

Когда они кончили, девушка подняла со дна юбочку из листьев деревьев и, прежде чем выйти из воды, надела ее, прикрыв бедра. Она совсем не выглядела усталой, не то что ее дружок, даже наоборот, она была полна энергии и стала подниматься по камням наверх. Время от времени я терял ее из вида. Она исчезала за замшелой глыбой, а через несколько секунд уже стояла выше, на другом камне, словно вышла из скальной расщелины. Один раз девушка поправила лиственную юбочку, чтобы она как следует прикрыла ее срамное место. Поднималась она на вершину скалы, которая высилась над заводью. Высотой та скала был метров десять.

Да нет, видеть она меня, понятное дело, не могла. Я был очень осторожен и укрывался за большим кустом. Девушка эта была мне незнакома, ко мне на мельницу она ни разу не приходила. Она стояла на скале, и нас разделяло небольшое расстояние, так что я мог в свое удовольствие любоваться ее обнаженным телом, покрытым капельками воды. Она играла со своей лиственной юбочкой, задирала вверх, так что она почти касалась ее упругих грудей с розовыми сосками.

Снова прилетели красноклювые вороны и расселись на некотором отдалении вокруг девушки на той же самой скале.

Вдруг она сделала два стремительных шага назад, заставив воронов отпрыгнуть, а затем, молниеносно добежав до края скалы, бросилась вниз, широко раскинув руки, точь-в-точь как парящая в небе ласточка.

Вороны в тот же миг тоже поднялись в воздух, но не разлетелись в разные стороны, а устремились к воде рядом с девушкой, которая и впрямь была похожа на летящую ласточку. Руки ее были недвижны, широко раскинуты, и только когда до воды почти уж совсем ничего не оставалось, она свела их вместе, вошла в воду и скрылась в глубине.

Я поискал взглядом ее парня. Опершись спиной на скалу, он сидел с закрытыми глазами на берегу заводи. Его солоп, сморщенный, вялый, казалось, тоже дремал.

И тут мне почудилось, что где-то я уже видел этого парня, вот только никак не мог вспомнить, где. Я уже ушел оттуда и уже рубил дерево на дрова, как вдруг меня осенило: так это же молодой переводчик, тот самый, что сопровождал вас, когда вы приходили ко мне на мельницу.

Этому вашему поддельному переводчику здорово повезло, что наткнулся на него я. Мне на все наплевать, и в жизни я ни на кого не доносил. А окажись на моем месте кто другой, у него были бы большие неприятности с госбезопасностью, это я вам точно говорю.

О чем я вспоминаю? Хорошо ли она плавает? Просто великолепно, и сейчас она плавает, как дельфин. А раньше? Нет, раньше она плавала, как плавают крестьяне, то есть работая только руками, а ноги были как довески. До того как я научил ее брассу, ей и в голову не приходило, что руками можно грести в стороны; она плавала только по-собачьи. Но у нее тело природной пловчихи. Я всего лишь показал ей парочку приемов. А теперь она плавает даже баттерфляем; ее тело волнообразно изгибается, выныривает из воды по совершенной аэродинамической кривой, руки раскрываются в широком размахе, а ноги взбивают воду, совсем как хвост дельфина.

А вот прыжкам в воду она научилась сама. У меня страх высоты, так что я никогда не решался прыгнуть с вышки. Мы нашли изолированную, закрытую со всех сторон глубокую заводь, ставшую нашим водным раем, и всякий раз, когда она забиралась на головокружительной высоты скалу, чтобы прыгнуть с нее, я сидел на берегу и снизу смотрел на нее, но голова у меня все равно кружилась, и в глазах вершина скалы сливалась с деревьями гинкго, что вырисовывались где-то на заднем плане. Она казалась мне совсем маленькой, как плод, висящий на самой вершине дерева. Она что-то кричала мне, но это было все равно что шелест листвы. Далекий, едва различимый шелест, потому что все заглушал шум водопада. И вдруг плод срывался с ветки и, разрезая воздух, летел вниз ко мне. Под конец он превращался в обтекаемую стрелу бронзового цвета, и вот она уже входит в воду – без всплеска, без брызг.

Отец, еще до того как его посадили в тюрьму, частенько говаривал, что невозможно научиться танцевать даже у самых лучших учителей. Он был прав, и то же самое можно сказать о прыжках в воду или о стихах; тут все нужно открывать самому. Некоторых людей можно тренировать всю жизнь, но они все равно будут бухаться в воду, как камень, и в падении никогда не будут похожи на сорвавшийся с ветки плод.

У меня был брелок, подаренный мамой на день рождения – позолоченное кольцо с маленькими тоненькими листиками из зеленого с прожилками нефрита. Я никогда с ним не расставался, это был мой талисман, защищавший меня от несчастий. На нем у меня висела целая связка ключей, хотя открывать мне ими было нечего – ключ от нашего дома в Чэнду, ключ от моего ящика в комоде, который находился над маминым, ключ от кухонной двери, а также перочинный ножик, складной маникюрный наборчик… А совсем недавно я повесил на него отмычку, которую сделал, чтобы открыть замок на двери в доме Очкарика. Я решил хранить ее в память об удавшейся нашей краже.

В один из сентябрьских дней мы с нею пошли на нашу заводь, обитель счастья. Как обычно, там не было ни души. Вода оказалась холодноватой. Я прочел ей с десяток страниц из «Утраченных иллюзий». Должен сказать, эта книга Бальзака произвела на меня не такое сильное впечатление, как «Отец Горио», но когда Портнишечка поймала в ручье на отмели черепаху, я, прежде чем отпустить ее на свободу, перочинным ножиком вырезал на панцире гордые длинноносые профили героев романа.

Черепаха уползла. И я неожиданно для себя подумал:

«А я получу когда-нибудь свободу и смогу покинуть эти горы?»

Этот явно идиотский вопрос погрузил меня в глубокое уныние. На душе стало просто невозможно тоскливо. Складывая ножик и глядя на висящие на брелоке ключи от моего дома в Чэнду, которыми мне никогда не суждено воспользоваться, я чуть не расплакался. Я завидовал черепахе, которая вольна ползти, куда хочет. В порыве отчаяния я размахнулся и бросил брелок с ключами в воду, в самое глубокое место.

В тот же миг она баттерфляем поплыла туда, куда упали ключи, чтобы достать их со дна. Нырнула и так долго не выныривала, что я забеспокоился. Поверхность воды была удивительно недвижной и какого-то темного, прямо-таки траурного цвета; ни один пузырек воздуха не поднимался со дна. Я закричал: «Ты где? Ты где?» – звал ее по имени и по прозвищу – «Портнишечка», а потом, не выдержав, поплыл к самому глубокому месту заводи. Вода была прозрачной. И вдруг вижу: отфыркиваясь, как дельфин, она выныривает прямо передо мной. Я, потрясенный, любовался, как она грациозно изгибается всем телом, а распущенные волосы при этом волнообразно колеблются в воде. Это было поразительно красиво.

Она вынырнула, держа в зубах брелок с ключами, и капли воды поблескивали на них, словно жемчужины.

Пожалуй, она была единственной на целом свете, кто верил, что когда-нибудь мне удастся освободиться, что я вернусь домой и смогу воспользоваться ключами.

С того дня мы всякий раз, когда приходили к заводи, играли в поиски брелока, это стало нашим любимым развлечением. Особенно эта игра нравилась мне, но вовсе не ради того, чтобы гадать о своем будущем, а единственно чтобы восхищенно любоваться ее прекрасным обнаженным телом, которое так чувственно изгибалось в воде, и юбочка из листьев при этом ничего не скрывала.