Я забыл спросить ее самое главное, а именно, хочет ли она в восемнадцать лет стать матерью.

И причина этого была проста: возможность сохранить ребенка была нулевой, даже менее, чем нулевой. Ни одна больница, ни одна повитуха в здешних горах не согласилась бы нарушить закон, помогая явиться на свет ребенку неженатой пары. А Лю сможет жениться на Портнишечке только через семь лет, поскольку законом запрещается вступать в брак до двадцатипятилетнего возраста. Безнадежность ситуации обостряется еще и тем, что не существует такого места, где бы не действовал этот закон и куда наши Ромео и беременная Джульетта могли бы бежать, дабы жить там подобно Робинзонам, которым услужает бывший сыщик, обратившийся в Пятницу. Каждый квадратный сантиметр страны находился под неусыпным контролем «диктатуры пролетариата», накрывшей весь Китай словно бы гигантской сетью, и не было в этой сети ни единой прорехи.

Когда она чуть успокоилась, мы принялись вспоминать все мыслимые возможности сделать аборт, неоднократно обсуждая эту проблему за спиной ее отца и изыскивая самый тайный и самый надежный вариант, который спас бы обоих от политических и административных кар, а равно и от скандала, связанного с оглаской. Но предусмотрительный законодатель, похоже, сделал все, чтобы загнать бедных влюбленных в угол: до брака произвести ребенка на свет они не имели права, аборты же закон настрого запрещал.

И в этот, прямо скажем, критический момент я не мог не восхищаться предусмотрительностью моего друга Лю. Какое счастье, что он поручил мне оберегать Портнишечку! Потому, уверенный в своем праве принимать решения, я сумел уговорить его незаконную жену не обращаться к местным знахарям-травникам, которые могли не только отравить, но и выдать ее. Затем, нарисовав самыми черными красками картину неминуемого увечья, которое обречет ее выйти за колченогого, я убедил ее, что нет ничего глупее, чем скакать с крыши собственного дома в бессмысленной надежде вызвать тем самым выкидыш.

На следующее утро я, как мы и договорились накануне, отправился лазутчиком в Юнчжэн, чтобы разведать, каковы возможности воспользоваться услугами гинекологического отделения местной больницы.

Юнчжэн, как вы, наверное, помните, городишко до того маленький, что когда в столовой городского совета подают говядину с луком, запах ее вдыхают все жители. На холме за школьной баскетбольной площадкой, где под открытым небом крутили фильмы, находятся два здания местной больнички. Первое, амбулатория, где велся прием ходячих больных, располагалось у подошвы холма; вход в него украшал огромный портрет председателя Мао в военной форме, который вздымал руку, приветствуя беспорядочную очередь пациентов, в том числе с надрывающимися в плаче детьми. Второе, четырехэтажное кирпичное здание без балконов, побеленное известью, являлось собственно больницей.

И вот после двух дней пути и бессонной ночи, проведенной в обществе вшей на постоялом дворе, я с предосторожностями, сделавшими бы честь любому шпиону, проскользнул в двери амбулатории. Чтобы не выделяться в безликой крестьянской массе, я надел свой старый овчинный кожушок. Чуть только я вступил в эту обитель медицины, которая была привычна мне с малых лет, мне стало не по себе, даже бросило в пот. В конце сумрачного, тесного, сырого коридора, где отвратительно воняло подвалом, на скамейках, стоящих вдоль стен, сидели женщины; у большинства из них были животы, некоторые тихонько постанывали от боли. И там-то я обнаружил надпись «гинекологический кабинет», выведенную красным на деревянной таблице, что висела у герметически запертой двери. После нескольких минут ожидания дверь отворилась, выпуская чудовищно тощую пациентку с рецептом в руке и впуская следующую по очереди.

Я едва разглядел силуэт доктора в белом халате, сидевшего за столом, как дверь тут же захлопнулась.

Та стремительность, с какой недоступная эта дверь закрылась, вынудила меня дожидаться выхода только что вошедшей пациентки. Мне нужно было увидеть, что собой представляет гинеколог. Но отвернувшись от двери, я встретился с чудовищно разъяренными взглядами женщин, что сидели на скамьях! Клянусь вам, они ненавидели меня!

Их возмутил, и я это прекрасно понимал, мой возраст. Мне надо было бы переодеться женщиной и засунуть под платье подушку, чтобы сойти за беременную. Потому что девятнадцатилетний парень в овчинном кожушке, стоящий в коридоре, наполненном женщинами, выглядел гнусным святотатцем, вторгшимся в святая святых. Они принимали меня за сексуального извращенца или соглядатая, вознамерившегося выведать женские тайны.

До чего долгим, просто бесконечным казалось мне ожидание! Дверь и не думала открываться. Мне было жарко, рубашка взмокла от пота. Я снял кожушок, чтобы не повредить текст Бальзака, записанный на его изнанке. Женщины с таинственным видом перешептывались между собой. В темном коридоре они здорово смахивали на разжиревших заговорщиц, которые в сумеречном полумраке о чем-то сговариваются. Выглядело все так, будто они готовятся линчевать меня.

– Ты что тут делаешь? – злобным, пронзительным голосом крикнула одна из них, схватив меня за плечо.

Я уставился на нее. Одета она была в мужской китель и брюки, на голове зеленая армейская фуражка, волосы коротко стрижены, на груди красная медаль с позолоченным профилем Мао, свидетельствующая о ее высоком моральном уровне. Несмотря на беременность, лицо у нее все усыпано прыщами – одни с белыми гнойными головками, другие уже подсыхают. Мне стало жаль младенца, созревающего в ее чреве.

Я решил прикинуться дурачком, чтобы еще чуток ее позлить. Я продолжал бессмысленно пялиться на нее, вынуждая ее повторять вопрос, а потом неторопливо, как в замедленном фильме, жестом глухонемого коснулся левой рукой уха.

– Видите, у него ухо посинело и распухло, – объяснила одна из сидящих женщин.

– С ушами не сюда! – проорала мне, как будто я и впрямь был глухой, беременная в военной фуражке. – Надо подняться на второй этаж к офтальмологу.

Что тут началось! Поднялся жаркий спор, кто занимается ушами– офтальмолог или отоларинголог, и в самый разгар его дверь отворилась. На сей раз я успел запечатлеть в памяти облик гинеколога, мужчины лет сорока с длинными седеющими волосами и костистым лицом; во рту у него торчала сигарета.

После первого визуального контакта с врачом я долго гулял, иными словами, бродил взад-вперед по единственной улице городка. Уж не знаю, сколько раз я, дойдя до конца улицы, пересекал баскетбольную площадку и останавливался у входа в амбулаторию. Я все время думал об этом враче. Выглядел он гораздо моложе моего отца. А вдруг они даже знакомы? Мне рассказали, что по понедельникам и четвергам он ведет прием в гинекологическом кабинете, а в остальные дни принимает поочередно как хирург, уролог и специалист по желудочно-кишечным заболеваниям. Вполне возможно, он знал моего отца, во всяком случае по фамилии, поскольку отец до зачисления его во враги народа пользовался определенной известностью в нашей провинции. Я попытался представить на его месте, в этой уездной больничке своего отца или маму, представить, как они в кабинете, на двери которого написано «гинеколог», принимают Портнишечку в сопровождении их любимого сына. Никаких сомнений, для них это было бы катастрофой, пострашнее даже, чем культурная революция! Не став даже выслушивать объяснений, кто является виновником беременности, они, преисполненные негодования, определенно выставили бы меня за дверь и отказались бы видеться со мной. Это трудно понять, но «буржуазные интеллектуалы», которых коммунисты обвиняли во всех смертных грехах, в моральном отношении были куда строже, чем их преследователи.

В тот день я обедал в ресторане. С большой неохотой пошел я на такое роскошество, изрядно истощившее мой кошелек, но это было единственное место, где можно было завести разговор с незнакомым человеком. А вдруг? Вдруг мне повезет повстречать там какого-нибудь местного повесу, которому доподлинно известно, где и как тут можно сделать аборт.