А вечерний ветер по-прежнему доносил вкусный запах, который становился все пронзительней. Принесенный в жертву буйвол, видно, был весьма
почтенного возраста, и варка его жесткого мяса потребовала времени даже больше, чем варка старого орла. В нетерпении из-за этого обстоятельства пребывали не только мы, которым хотелось побыстрей совершить ограбление, но и Очкарик, впервые в жизни отведавший крови; возбужденный, как блоха, он неоднократно подбегал к котлу, сдвигал крышку, вытаскивал палочками большой кусок дымящейся буйволятины, нюхал его, подносил к самым очкам, внимательно обследовал и разочарованно бросал обратно.
Мы затаились в темноте за двумя скалами, и вдруг Лю шепнул мне:
– Глянь-ка, старина, а вот и гвоздь прощальной пирушки.
Взглянув туда, куда он показывал пальцем, я увидел пять древних старух в длинных черных платьях, хлопавших под порывами прохладного, уже почти осеннего ветра. Несмотря на довольно большое расстояние, я разглядел их лица, черты которых, казалось, были вырезаны из потемневшего дерева; они были похожи, как пять родных сестер. Среди них я мгновенно узнал четырех колдуний, которые приходили в дом к Портнишечке.
Их появление на прощальном пиру, похоже, было организовано матерью Очкарика. После недолгого разговора она вытащила кошелек и под завистливыми взглядами жителей деревни вручила каждой из пятерых по купюре.
На сей раз луки со стрелами были у всех пяти колдуний, не то что в доме Портнишечки, когда вооружена была только одна. Видно, проводы счастливчика потребовали большего вооружения, чем бодрствование над больным малярией. А может, сумма, которую Портнишечка смогла заплатить за колдовской ритуал, была много меньше, чем та, какую пообещала поэтесса, некогда широко известная в нашей стомиллионной провинции.
В ожидании, пока мясо буйвола сварится и станет достаточно мягким для их беззубых ртов, одна
из колдуний при свете костра исследовала линии на левой руке Очкарика.
Хоть мы находились и не так уж далеко, но не слышали, что она ему говорит. Однако видели, как она щурит глаза, как шевелятся дряблые губы ее запавшего, беззубого рта, и, похоже, Очкарик и его мать с большим вниманием слушали ее слова. Когда же она закончила, все присутствующие некоторое время пребывали в замешательстве и молчали, а потом деревенские зашушукались между собой.
– Ежели судить по ее виду, она предсказала что-то скверное, – промолвил Лю.
– Может, она сообщила, что его сокровищу грозит покража?
– Нет, скорей, она увидела демонов, которые собираются преградить ему путь.
Скорей всего, так оно и было, потому что все пять колдуний выпрямились, разом вскинули луки вверх и скрестили их над своими головами.
После этого они начали вокруг костра танец изгнания злых духов. Поначалу, может, из-за их почтенного возраста, они с опущенными головами лишь медленно ходили по кругу. Время от времени то одна, то другая поднимала голову, робко, украдкой осматривалась и опять опускала. При этом они гнусавили какой-то монотонный напев наподобие буддийских молитв, сливающийся в неразборчивое бормотание, которому тем не менее вторила вся толпа. Вдруг две колдуньи, отбросив луки, затряслись всем телом, и я решил, что этими конвульсиями они изображают демонов. Одним словом, злые духи вселились в них, превратив их в жутких содрогающихся чудовищ. Три же других колдуньи, обратили в их сторону луки, делая вид, что стреляют, и испускали крики, имитирующие свист летящих стрел. Они были здорово похожи на трех воронов. Их длинные черные платья развевались в дыму, когда танец убыстрялся, а когда замедлялся, опадали и волоклись по земле, поднимая клубы пыли.
Танец «двух демонов» становился все более грузным, неуклюжим, словно незримые стрелы, пронзившие их, были отравлены, движения их стали замедленными. Но мы с Лю ушли до того, как они рухнули на землю, что, надо полагать, представляло весьма впечатляющее зрелище.
Сам пир, как видно, начался после нашего ухода. Хор крестьян, сопровождавший танец колдуний, смолк, когда мы уже шли по деревне.
Никто из жителей, какого бы он ни был возраста, не пожелал упустить возможности отведать буйволятины, тушеной с резаным перцем и гвоздикой. Ни в одном доме не осталось ни души, как и предвидел Лю (великолепный сказитель, он ко всему прочему был не лишен и стратегического чутья). И тут мне на память пришел мой сон.
– Как думаешь, может, мне остаться на стреме? – спросил я.
– Нет, – мотнул головой Лю. – Мы все-таки не в твоем сне.
* * *
Лю сплюнул на счастье на отмычку, сделанную из старого заржавевшего гвоздя. Вставил ее в скважину замка, повернул влево, потом вправо, потом опять влево, потянул на какую-то долю миллиметра… раздался короткий металлический щелчок, прозвучавший для наших ушей, как победный марш, и латунный замок открылся.
Мы проскользнули в дом Очкарика и сразу же прикрыли за собой обе створки двери. Было темно, и мы даже друг друга различали с трудом. Там витал запах скорого отъезда, наполнявший нас жгучей завистью.
Сквозь щелку между дверями я выглянул наружу: ни одной живой души поблизости. Из соображений безопасности, иными словами чтобы какой-нибудь случайный, невесть откуда взявшийся прохожий не обратил внимания на отсутствие замка на
дверях, мы чуть приоткрыли створки, и Лю высунул руку, продел в пробой цепочку, вставил в нее замок и закрыл его.
Но мы забыли проверить окно, через которое намеревались вылезти вместе с похищенным чемоданом. А все потому, что когда Лю зажег электрический фонарик, первое, что явилось нашим глазам, был он, вожделенная цель этой эскапады, кожаный чемодан, который лежал на самом верху кучи подготовленного к отъезду багажа. Мы стояли, словно ослепленные его видом, сгорая от желания открыть его.
– Ура! – полушепотом воскликнул я.
Когда несколько дней назад мы разрабатывали план ограбления Очкарика, то оба согласились с тем, что на успех нашего предприятия можно рассчитывать только в том случае, если нам удастся узнать, где Очкарик прячет чемодан. Но как это узнать? Лю долго размышлял, перебрал все вероятные и невероятные варианты и в конце концов принял самое разумное решение: мы совершаем налет во время прощального пиршества. Это и вправду была единственная возможность: при всей своей хитрости поэтесса по причине возраста явно привержена к идее порядка, и для нее должна быть неприемлема сама мысль отправиться забирать чемодан из тайника в утро отъезда. Все должно быть готово заранее и находиться под рукой.
Мы ринулись к чемодану. Он был крест накрест перевязан толстой веревкой, плетеной из соломы. Освободив чемодан от этих уз, мы в молчании открыли его. Внутри в свете электрического фонарика мы увидели стопки книг: великие западные писатели встречали нас с распростертыми объятиями; первым, разумеется, наш старый друг Бальзак с пятью или шестью романами, но там были еще и Виктор Гюго, Стендаль, Дюма, Флобер, Бодлер, Ромен Роллан, Руссо, Толстой, Гоголь, Достоевский, а также несколько англичан – Диккенс, Киплинг, Эмилия Бронте…
Ах, что за великолепное, потрясающее зрелище! У меня было ощущение, будто я здорово выпил и все это мне только мерещится. Я вытаскивал из чемодана книгу за книгой, раскрывал, любовался портретами авторов, потом передавал Лю. Когда я кончиками пальцев прикасался к их обложкам, у меня было ощущение, будто я дотрагиваюсь до чужих человеческих жизней.
– Мне это напоминает сцену из фильма, – промолвил Лю. – Гангстеры открывают чемодан, набитый деньгами.
– Ты чувствуешь, как у тебя на глазах появляются слезы радости?
– Нет. Я чувствую одну только ненависть.
– И я тоже. Я ненавижу тех, кто отнял у нас эти книги, запретив их.
Произнеся это, я, честно говоря, перепугался, как будто кто-то тайно спрятавшийся в доме мог меня подслушать. Но вообще-то говоря, неосторожно брошенная подобная фраза могла стоить долгих лет тюрьмы.
– Пошли! – сказал Лю.
– Погоди.
